такими зловещими. Когда мы шли по Железнодорожным воротам, давно превратившимся в обычный автомобильный мост, ветер принёс от действующей железной дороги запах креозота, и я на секундочку представила себя в старом районе Нойроссгартен, услышала гудок проезжающего подо мной поезда на Пиллау.
Гаммер перемахнул через ограждение проспекта, чтобы спуститься в парк напрямик по склону. Остальные парни, смеясь и крича, последовали за ним. Глеб в лёгком сером пальто, чёрных брюках, начищенных ботинках и с неизменным зонтиком предпочёл с нами, девочками, идти по лестнице у стелы гвардейцам.
Парк пустовал. В тишине я слышала, как в овраге кричат обеспокоенные нашим появлением утки. С парнями мы встретились под бочарным сводом моста, и я помогла Гаммеру отряхнуть куртку. Когда-то здесь тянулись рельсы, а теперь лежала обычная тротуарная плитка. Гвардейский проспект, откуда мы спустились, проходил по мосту сверху, у нас над головами. Гаммер предложил вскарабкаться на кирпичную башенку бывших крепостных ворот, которые ещё в прошлом веке по необходимости преграждали путь поездам, но, к счастью, на его предложение никто не откликнулся.
Мы немножко прогулялись по заросшему пустырю, где торчало нелепо много фонарей. Забавно, я никогда не видела их включёнными – вечером в парке всегда было темно и редкие собачники следили за своими собаками по светящимся в ночи ошейникам. Мы ещё постояли у фонарей и двинулись к видневшейся вдали трубе ТЭЦ.
Добрались до металлической изгороди на западной окраине парка, прошли в проём выломанной калитки. Устремились под простенький современный железнодорожный мост, потом обогнули плешивый лесок и вышли на действующее железнодорожное полотно. Дальше зашагали по рельсам, и было смешно смотреть, как осторожно, стараясь не угодить в грязь, переступает Глеб. Он едва поспевал за неугомонной Настей. Она была в кожаных хайкерах, на вид будто вырезанных из дерева и покрытых лаком, – не «Рэд Винг», конечно, но тоже дорогие, – однако ни грязь, ни лужи её не смущали.
Мы шли вдоль серых апокалиптичных коробок ТЭЦ, через очередной железнодорожный мост, под которым не было и следа от некогда протекавшей тут речки, мимо жутковатых кирпичных зданий с заложенными кирпичом окнами и заборов со спутанными мотками колючей проволоки. Миновали место схождения двух железнодорожных веток, и весь унылый апокалипсис по обе стороны от нас спрятался за цветущими кустами и деревьями. Мы оказались в замкнутом, вырванном из привычного Калининграда мирке, и не верилось, что неподалёку слева протекает Преголя, а справа шумит улица Дмитрия Донского. Вскоре мы добрались до последнего железнодорожного моста и спустились под него.
Бетонная опора делила пространство под мостом пополам, и там не было ничего, кроме мусора, камней и двух костровищ, но мы здесь собирались и называли это место Рельсами. Сама центральная опора с тремя арочными проёмами и боковые сплошные опоры были изрисованы граффити, по большей части нелепыми, однако слева открывалась главная достопримечательность Рельсов – громадный чёрно-белый портрет мушкетёра Боярского с завитыми волосами, ошалелым взглядом и открытым в безумной улыбке ртом. На верхнем ряду зубов у Боярского красовались брекеты, что придавало его облику дополнительный оттенок безумия.
В прошлом году я здесь поцеловалась с Егором Нечаевым из восемнадцатого лицея. Была ночь, и мы стояли напротив высвеченного кострами портрета. Ужасный поцелуй! Егор обхватил меня руками, уткнулся носом мне в щёку и буквально пересчитал языком мои зубы. Я терпела, потому что Егор мне вроде бы нравился, и стояла с открытыми глазами, смотрела на ухо и волосы Егора. Встретилась взглядом с Боярским. Отблески огня сделали его инфернальным, довлеющим. Мне представилось, что он жрец древних пруссов и с насмешкой взирает на подготовленную его богам жертву. Я не могла пошевелиться и только поджимала язык, чтобы ненароком не коснуться им блуждавшего по моему рту языка Егора. Наконец закрыла глаза, но стало хуже – мне представилось, что я целуюсь с Боярским, и в голове против воли прозвучало его «тысяча чертей» из всяких дурацких мемов.
Настя потом хохотала до слёз, правда, сказала, что со стороны мы с Егором смотрелись хорошей парочкой. Я поверила и согласилась ещё раз пойти с ним на свидание. Мы отправились на Верхний пруд, и Егор держал меня за руку, но больше я с ним не встречалась. Даже на Верхнем пруду мне показалось, что я целуюсь с окровавленным, поднявшимся из преисподней Боярским, и Настя сказала, что это превращается в какую-то совершенно дикую фантазию. К тому же она заверила меня, что Егор целуется неправильно и блуждания его языка по моим зубам – тоже довольно дико и нелепо.
Сейчас, спустившись под мост, Настя послала Боярскому воздушный поцелуй и, рассмеявшись, подмигнула мне. Я скривилась в ответ и пошла за Гаммером к костру. На Рельсах уже собрались человек десять. Многих я видела и раньше. Тут тусовались самые разные люди, в основном старшеклассники. Некоторые знали друг друга лишь по Рельсам. Встречались, здоровались и расходились по сторонам, сбивались в отдельные кучки у костров. Иногда включали музыку, но обычно старались не шуметь и обходились без музыки. От костров время от времени отделялись парочки – уходили гулять где-нибудь в тёмном лесу.
Слева от моста лежала железнодорожная ветка, за которой стояли заводские домики Вагонки, а справа отходила тропинка, поначалу забетонированная, а потом грунтовая. Тропинка шла через лесок, ныряла под теплотрассу, следом ныряла под два заброшенных моста, один – полностью металлический, а второй – железобетонный, и постепенно выводила к детской областной больнице на Дмитрия Донского. От Рельсов было минут пятнадцать до Южного Амалиенау и нашей детской библиотеки, хотя казалось, что они принадлежат разным мирам и разделены по крайней мере долгими часами дороги.
Вдоль тропинки тянулся заиленный канал. Не все догадывались, что это Парковый ручей, бывший Хуфенфрайграбен. Он тут выглядел неказистым, а его выложенное бетонными плитами русло – грязным и унылым, но парочки любили прогуливаться у канала и наверняка считали свою прогулку романтичной. Вообще, Парковый ручей вытекал из Верхнего пруда в центре Калининграда – там, где городская застройка старого Кёнигсберга больше века назад прорвалась за внутреннее кольцо крепостной стены и породила колонии вилл вроде Марауненхофа и Амалиенау. Кёнигсберг перестал называться городом-крепостью, а ручей весело тёк под современной улицей Профессора Баранова, которая тогда ещё была частью оборонительного вала. В советское время её хотели сделать калининградским Арбатом, но что-то явно пошло не так. Сама я на Арбате не была, но по фотографиям знала, что выглядит он иначе. Ручей огибал собор Христа Спасителя, опускался под Советский проспект и вновь показывался под мостом на Брамса. Там в ручей падали дубовые
