здесь скучать, нам надобно еще приготовить квартиру для родителей на водах.
– Ужели здесь нет никакого женского круга? Ни одной женщины, которою бы можно было заняться?
– Решительно ни одной; оттого ты видишь согласие между мужчинами: здесь не знают ни ревности, ни соперничества, и некому ссорить нас сплетнями.
– Быть может, с одной стороны, оно хорошо; но не менее того очень скучно, однообразно, несносно! Я не понимаю, чем эти господа занимаются.
– Играют в карты и в бильярд. Мы так свыклись с этой жизнью, что не чувствуем отсутствия женского пола в нашем обществе.
– Ну, а кто майор, который сидел с нами, и другой полковник, подошедший после? Что они делают?
– Майор Камбула – препочтенный старик, самых строгих правил; прежде его много употребляли по службе, а теперь он совсем затерт; мимо его рук прошли большие капиталы, однако он остался все-таки бедным. Человек умный, владеет прекрасно пером, знает хорошо здешний край, видит вещи здраво, и хотя стар годами, однако еще свеж памятью. Камбула доживает здесь остаток дней своих более чем скромно; но он этим недоволен, его честолюбие страждет, он чувствует свои способности, обогащенные опытностью, и жаждет быть полезным. Другой – полковник Адамс. Я мало знаю его, но считаю за хорошего человека; он также ничем не занят.
– Кстати, о службе. Ты шутил, когда советовал мне держаться совета Камбулы, уверять, будто я еду на службу в Грузию?
– Нет, в самом деле. Ты найдешь в этом большие выгоды, особливо если будешь шарлатанить и уверять, будто имеешь большую протекцию у главнокомандующего.
– Так я, пожалуй, готов уверять не только это, но даже что я побочный сын какого-нибудь знатного лица… пускай матушка не прогневается! Я взял себе за правило следить в жизни одни выгоды, не заботясь о мнении света: пускай он называет меня, если хочет, эгоистом! Великодушные люди – это тщеславные простаки, жертвующие собою, бог знает для чего!
– Удивляюсь, Николаша, как ты решаешься сознаваться в таких чувствах даже мне, своему брату!
Николаша захохотал.
– Да кого ты, брат, думаешь обмануть своим притворным великодушием и самоотвержением? Прошла эпоха аркадских пастушков и чувствительных селадонов! В наше время всякий знает, что в человеке господствующее чувство – себялюбие; а как нас с молодых лет, по принятому образованию, приучают жить в борьбе с собою, думать, что все врожденные нам влечения порочны, и стараться их превозмогать, в чем никто, однако, не успевает; то мы и нашли способ скрывать свои чувства под личиною совершенного противоречия тому, что мы есть. Следовательно, пышные слова – великодушие, самоотвержение, суть вымысел, дымообразная пелена, под которой мы прячем разумное себялюбие.
Александр замолчал.
На другой день поутру капитан Пустогородов одевался, чтобы ехать явиться ко всем местным властям, когда к нему вошел бильярдный герой, растрепанный, неумытый, с налившимися кровью глазами, с двумя багровыми пятнами на щеках вместо румянца; галстук его, полуразвязавшийся, висел на шее; сюртук, весь выпачканный мелом, был расстегнут нараспашку.
– Ну, Пустогородов! Потрудился я нынешнюю ночь… зато недаром! – сказал он, входя. – Посмотри! – И вынул из обоих карманов по горсти золота.
– Поздравляю! – отвечал капитан.
– Подожди, еще не все!
– Верю, брат! Не нужно показывать; вижу, что карманы твои полны.
– Я сам хочу полюбоваться. Вот взгляни только на это. – И из бокового кармана сюртука он вынул несколько пачек ассигнаций. – Теперь я могу спокойно заснуть: с этим у меня все есть!
– Какую же пользу принесут эти деньги?
– Какую? Разумеется, они будут полезны мне. Разве этого мало! Я приобрел их искусством, без плутовства, а всякое искусство делает честь тому, кто им одарен. Притом же они достались мне от глупцов, которые не сумели иначе их употребить, Впрочем, это весьма кстати: я еду в экспедицию, встречается куча необходимостей, а денег у меня не было.
– Кого же ты обыграл? Верно, адъютанта?
– Нет, у него не отыграл и проигрыша своего; а на мое счастие явились какие-то калмыцкие или ногайские пристава, у которых деньги как легко приходят, так и уходят. Воля твоя! Лучше чтобы они достались мне, чем попали в придачу к поклонам да просьбам. Однако прощай, я пойду спать. Не нужно ли тебе денег? Возьми пожалуй!
– Нет, благодарю.
Бильярдный герой ушел. Александр выехал со двора.
Ровно в час пополудни Пустогородовы отправились к общему столу. Обед еще не начинался, но почти все места были заняты: к одной стороне стола сидели, друг возле друга, офицеры Генерального штаба, прекрасные и достойные молодые люди, но как бы подернутые непроницаемою таинственностью. Они ни о чем не распространялись, а лишь на все намеками давали ответы темные, выражались словами двусмысленными, старались быть вместе и удалять от себя всякого постороннего. Когда разговор их мог быть услышан, они заговаривали о тактике барона Жомини [105] или о Военной академии. Другой конец стола был занят каким-то приезжим немцем. Он прибыл с берегов Кубани и теперь собрал вокруг себя своих соотчичей, прикомандированных на текущий год, и вербовал их к себе. Приезжий рассказывал им турусы на колесах про выгоды служить в тех войсках и уговаривал проситься на Кубань. Все слушали его с большим вниманием, потчевали вином и портером, не забывая, однако же, соблюдать строгую расчетливость. Остальные места пестрели разнообразными мундирами всей русской армии, начиная от гвардейского до оренбургского линейного батальонного и оренбургского казачьего. Окончившие свой год на Кавказе говорили вновь прибывшим о своих надеждах на награды, передавали все, что преимущественно обратило их внимание. Все они казались веселыми и счастливыми, оставляя край, где перенесли труды, скуку, лишения, опасности войны и климата; словом, радовались, что остались целы и невредимы к истечению срока. Несколько человек из числа последних сидели безмолвно: заметьте! Это – кавказские зоилы [106]. Они определяют приговор военным действиям, проектируют об образе покорить горцев, имеют в запасе несколько военно-технических иностранных слов, которые сами плохо понимают; молчат до поры, но когда в разговоре настанет решительная, по их мнению, минута, пускают в вас этими словами, словно наполеоновскими резервами. Кавказские зоилы превозносят стройность и красоту черкешенок, которых никогда не видали. Вновь приезжие – совсем иначе: каждый рассчитывает, как сделать себе карьеру, как получить побольше наград; его цель – произвесть самое лучшее впечатление на кавказских старожилов, с которыми ему предстоит делить труды и опасности. Эти люди придерживаются пословицы: «Не плюй в колодец, пригодится водицы испить». Честь нашему веку! И молодежь становится дальновидною, осторожною. Приезжие обыкновенно расспрашивают об образе войны с горцами, иные, зная об ежегодных потерях, поносимых войсками, вдруг очень просто спрашивают у вас: «Какой
