тут же облепили его по бокам. Агент поморщился. Он ничего не имел против женщин, даже против таких огромных. В конце концов, каждая женщина представляет определенный интерес, иногда и исключительно познавательный. Но вся проблема в том, какая женщина окажется за твоей спиной, на твоем мотоцикле. И стоит ли дело того, чтобы на твоем мотоцикле оказалось нечто, совершенно не гармонирующее со стихией скоростных поездок. Тут агенту немного полегчало. Он решил, что спасение мира, в общем-то, стоит подкачки шины и рихтовки осей. Он завел мотор и покатил по дороге.
Первая вмятина на дороге заставила его заново пережить только что забытую проблему несоответствий, ибо мотоцикл так жалобно крякнул задним колесом, что у агента свело сердце.
— У того дерева будет развилка. Нужно свернуть направо, — прорычала ему в ухо спутница.
«Дело есть дело». — Агент вздохнул и слегка прибавил газу.
* * *
Сегодня Коля Щербатый (а для некоторых Николай Сергеевич) сам управлял огромным джипом марки «Тойота». Уж слишком далеко все зашло. Ситуация, похоже, приняла серьезный оборот еще до их появления. А такого Щербатый не выносил. Одно дело, когда ты сам кашу завариваешь, потом сам ее расхлебываешь. Другое — когда дело заваривает Иннокентий Валерианович и, доверяя тебе свою жизнь и все такое прочее, просит расхлебать. И уж совсем поганое дело, когда кто-то с ветру наворотит ненужного дерьма, перемешает в нем кого ни попадя, а ты потом кати к черту на рога и отмывай всех, чтоб узнать, кто свой, кто чужой, да убирай тех, кто в отстое. Щербатый в сердцах сплюнул в окошко.
— Колян, — хохотнул Михеич, чей хриплый бас вполне соответствовал его грузному телу, — окно-то открой! Чего в стекло харкаешь!
— Мое стекло, хочу харкаю, хочу блюю, — огрызнулся Щербатый, которому очень хотелось если не рычать, то хотя бы зубоскалить. Такое у него было настроение.
— Ага, а мыть мне, — прогудел Михеич. — Знаешь, как тяжело, особо с бодуна.
С этим было трудно спорить. Щербатый не любил всех этих «штучек в законе», когда пахану грязь из-под ногтей вылизывают. Он придерживался «жесткой демократии». То есть за столом все друзья-товарищи, а в деле строгая иерархия и четкая дисциплина. Так и жить веселее, и работать проще.
— Хорек опять отстал, — мрачно констатировал Колян, глянув в боковое зеркало. — Сколько раз говорил ему: не умеешь — не пей.
— Так ведь откуда же мы знали, что нас прямо из кабака вытянут, — попытался оправдаться Михеич, от которого изрядно разило перегаром.
— У нас профессия такая, — строго разъяснил Щербатый, — людям помогать. А потому мы всегда начеку должны быть. Как эти… как их… ну… — Он прищурился, вспоминая. Наконец мыслительный процесс уперся в точку истины: — Как хирурги! Их ведь тоже, поди, из кабаков на операции таскают. А Хорек не понимает. Сначала нажрется, а потом за руль лезет.
— Так ведь я лично усадил Хорька на заднее сиденье. — Михеич опасливо оглянулся на второй джип, следовавший на расстоянии двадцати метров, и, облегченно вздохнув, продолжил: — Ну, точно! За рулем не Хорек, а Васька. Васька — парень что надо!
— А почему он отстал? — капризно спросил Колян. — Он что, правил не знает? Не более трех метров в цепи.
— Не тяни на него. Васька хороший парень, — упрямо повторил Михеич.
Щербатый неприятно усмехнулся:
— Ты его защищаешь, потому что ты его привел. Я о нем и слыхом не слыхивал. А ты его так расписал во всех деталях, что я у него нимб над головой ожидал увидеть. И что? Где его положительные качества, а? Он на двадцать метров оттянулся.
— Васька не пьет. Он хороший человек.
— Ха! — Щербатый вошел в азарт. — Моя Маришка тоже не пьет. Да и не ест почти ничего, потому что модель. И знаешь, какая она стерва?! С чего ты взял, что если человек не пьет, так он обязательно хороший?
— Васька ест. Много, — несколько сконфуженно пробубнил Михеич. — А то, что не пьет, так нам очень даже полезно. Вот кто нас всех обычно из кабака выволакивает и по домам развозит?
— Откуда мне знать. Я же не помню ни фига!
— То-то и оно, — многозначительно подытожил Михеич.
— Нет, ну как обидно! — неожиданно переключился Колян. — Вечер был — хоть кипятком писай. Маришка первый раз укатила на эти свои… кастинги-шмастинги. Свобода! Как на волю вышел!
— Да ты и не сидел никогда, — ехидно вставил Михеич, который в младые годы имел печальный опыт заточения на пятнадцать суток за мелкое хулиганство в общественном транспорте. Срок, конечно, так себе, но он не упускал случая причислить себя к тем, кто видел решетку из комнаты. Все-таки в том мире, в котором все они жили и работали, это имело какое-то значение.
— А ты с Маришкой не жил? — ловко парировал Колян. — У меня с ней сутки за трое идут…
— А кто тебя заставляет?
— Это личное! — отрезал Щербатый. С минуту помолчал, потом замычал, как от зубной боли. С похмелья потянуло на откровенность: — Видеть ее не могу. А услышу, так вообще хоть на стену лезь. — Он перешел на писк манерного комара, явно копируя «даму сердца». — Ей перед кастингом нужно сделать клизму и проблеваться. Всю уборную загадила. В кухню не заходит.
— Так, может, оно и к лучшему, — неуверенно предположил Михеич. — Ну кто же блюет посреди кухни? А еще и клизму ставит. Может, не такая уж она и стерва…
— При чем тут клизма? — досадливо отмахнулся Колян. — Я про другое. Не готовит же мне ни хрена! Знаешь, что я дома жру? Знаешь? — Разговор принял трагический оборот. Колян истерично всхлипнул и глухо прошептал: — Лапшу «Дошерак».
— Не может быть, — вежливо не поверил Михеич.
— А у меня работа нервная. Я ведь с людьми работаю! Я если промахнусь, то и подохнуть могу. А приду домой, эта стерва сидит в столовой голая. Ножищи свои костлявые на стол закинула, а на шее галстук болтается. Я говорю, мол, на хрена мне тут Рембрандта устраивать. Лучше бы картошку поджарила. А она с полоборота заводится: «Я те галстук купила, а ты про картошку!» И обзывается. Деревенщина я для нее. Культуры я, оказывается, не знаю. Даром, что сама только три года как из Жмеринки приехала. «Рембрандтом» ее дурь обозвал, а это, оказывается, не «Рембрандт», а сцена из культового фильма «Красотка».
— Не, она не права. «Красотка» — обычное мыло, — с достоинством киномана расценил Михеич, который за все те же исторические пятнадцать суток был с позором изгнан с экономического факультета ВГИКа. — Вот там новая итальянская волна: Феллини, Пазолини
