усмехнулся Филип, — ты категорична и опрометчива.
— Награда тебя устроит, поверь, — добавил Богдан.
— Награда? — спросила мама. Выражение ее лица было напряженным, сосредоточенным.
— Вдумайся, Давид, сможешь жить полнокровной, полноценной жизнью. Через пару месяцев встанешь на ноги, сможешь бегать, плавать в море, знакомиться с девушками, говорить! Только представь: больше никаких айтрекеров и алфавитных досок! Исцелишься и больше ничем не заболеешь. Сможешь, если пожелаешь, наказать тех, кто смеялся надо тобой, презирал, унижал и обижал тебя и твою маму. Я знаю, в твоем сердце есть ярость — и она справедлива! Ты можешь дать ей выход. Твой выбор не сделает тебя изгоем. Филип встретил Ольгу, я и Катарина нашли друг друга, у тебя тоже появится возлюбленная. Та, кому ты откроешь сердце, расскажешь правду, и она все поймет, образно говоря, встанет с тобой под одни знамена.
— Зачем вы притворяетесь понимающими, добрыми? Если не соглашусь, вы не отпустите нас с мамой, — сказал я. — Катарина уже ваша, она и рада. Боб обречен. — Мы с ним посмотрели друг на друга. — Прости, Боб. Если бы не я, ты жил бы себе и жил припеваючи.
Мамин голос дрожал, когда она произносила мои слова.
— Дружище, а ну-ка прекрати! — запротестовал Боб.
— Это правда.
— Лишь отчасти, — заметил Богдан. — Подпись Боба нельзя отозвать, я вам объяснил. Но вы двое уйдете. И тогда… — Бегич повернул голову, заглянув маме в лицо, и быстро, жестко произнес: — Давид, ты останешься до конца дней недвижимой колодой, а твоя мать умрет через пару месяцев. Сколько дают доктора, госпожа Лазич? Не напомните?
Мама выронила доску и бросилась ко мне. Что-то хрустнуло у нее под ногой: видно, она нечаянно наступила каблуком на доску, та треснула. Мама не обратила внимания, с плачем упала на колени возле моего кресла, обнимая, желая защитить от страшной правды. Она всегда защищала меня от всего на свете. Только есть вещи, против которых даже мамина любовь бессильна.
— Как вы смеете? Подонки! Вы оба! — кричала она. — Давид, не слушай! Все совсем не так!
Но мне и не нужно было слушать Богдана. Мама говорила неправду: все было именно так. И я знал это, только забыл.
Слова Богдана будто ударили кулаком по перегородке в моем мозгу. За той перегородкой таилась истина, которую мое сознание стремилось скрыть от меня, спрятать. Я говорил, что не помню многого из того, что вижу во время призрачных путешествий. Мне открывалось знание, но, возвратившись, я счастливо забывал обо всем.
Ледяной поток правды пролился на меня — разом, одномоментно, и я вспомнил, что так сильно потрясло меня. Не у стоматолога была мама в день, когда я поперхнулся, а у онколога; сидела в машине, собираясь с силами, держа в руках заключение докторов. Сейчас мне было ясно, почему на душе после последнего пробуждения было невыносимо тяжело. А как иначе, если горе засело в душе, и пусть я умудрился не помнить о нем, но оно было живо, оно грызло, рвало меня железными крючьями!
Я знал, что за неотложные дела были у мамы, почему она отправила нас с Бобом к морю, а сама не поехала, хотя прежде мы не разлучались надолго. Знал про смертельный диагноз, приговор врачей, отпущенный маме срок и ее стремление обустроить мою дальнейшую жизнь.
Как вообще можно было забыть о таком?!
— Согласившись, ты не только станешь здоровым человеком, но и спасешь от смерти маму, — голос Филипа звучал по-кошачьи, вкрадчиво. — Разве не должен ты отблагодарить ее за годы самоотверженной преданности и любви? Да и Боб сможет остаться подле вас. Господин позволит! Он великодушен и щедр, награждает тех, кто верно ему служит.
— Ты, мама, Боб, — вторил брату Богдан. — Есть о чем поразмыслить, не так ли, Давид?
Мама медленно поднялась с колен, поправляя растрепавшиеся волосы. Больше не плакала, лишь всхлипывала тихонько. Доску с пола не подняла, поэтому у меня не было возможности поговорить с ней, ответить Бегичам. А может, доска не просто треснула, а развалилась на куски, стала непригодной — мне не было видно.
«Сможешь обходиться без доски. Станешь говорить свободно, как другие люди», — прозвучало в голове. То ли я подумал, то ли кто-то другой произнес.
— Давид каким-то образом должен подтвердить свой выбор?
Бегичи переглянулись. Я не раз замечал, как они, не сговариваясь, синхронно поворачивают головы, смотрят один на другого. Может, им и разговаривать не надо, один брат запросто читает мысли другого?
Филип жестом фокусника вытащил из внутреннего кармана два буклета.
— Давиду нужно поставить подпись. На сей раз этого не избежать.
— Его руки двигаются, но…
— Да-да, это непроизвольные движения, но нам известно: при должной сосредоточенности, если ему помогут удержать авторучку, Давид сумеет начертать пару букв, подтверждая свою волю.
— У вас два буклета, — заметил Боб.
Филип положил их на стол.
— Второй для госпожи Лазич. Она еще не наша гостья и, строго говоря, не имеет отношения к «Бриллиантовому берегу»: не подписывала, не заселялась, не ночевала. Но нужно передать себя Господину. Подтвердить свою волю, дать гарантию лояльности, если мне будет позволено так выразиться.
— Давид, не ведись на это! — горячо сказал Боб. — Это шантаж, они сделают твою мать заложницей, чтобы ты не передумал, не пошел против них. Чтобы у тебя не было пути назад!
— Мы объяснили преимущества…
— Прекратите! — заорал Боб. — Преимущества?! Госпожа Лазич, вы православная христианка! Они предлагают вам и Давиду добровольно продать душу дьяволу. Но земная жизнь скоротечна, а душа бессмертна…
— Хватит, Боб, — на этот раз его перебила мама. — Довольно читать мораль. Не тебе рассуждать о таких вещах. Ты здоров, никогда не был болен ничем тяжелее простуды. Понятия не имеешь, каково провести жизнь в инвалидном кресле. Или умирать, зная, что твой больной ребенок остается один, никому не нужный, беззащитный перед жестоким миром.
Боб хотел возразить, но не стал. Ссутулился, опустил голову.
Бедный Боб! Мне хотелось все объяснить ему, но я не мог.
Оставалось надеяться, что он поймет. И, как всегда, поможет, поддержит.
Мама повернулась ко мне.
— Доска сломана, Давид. Ты не сможешь высказаться. Но, надеюсь, это ненадолго. Скоро ты обретешь голос. Я поставлю подпись, дам согласие, чтобы тебе было легче решиться.
— Вы поступаете верно, госпожа Лазич. Как любящая мать и умная женщина, — произнес Богдан.
Мама не слушала его, она неотрывно смотрела на меня.
— Ты всегда доверял мне, сынок. Ты же понимаешь, я никогда не стала бы действовать против твоих интересов?
Я моргнул: да.
— Сейчас я поставлю подпись, пути назад у меня не будет. Я буду зависеть от тебя. Поэтому ты сделаешь то, что должен. Так ведь?
