немного скособоченный — волчий крюк. На севере наконечником копья Вадима был именно таким, я не понял, принял ли он его правду, но уже то, что он был готов убить меня, как мечника Хартленда говорило о многом.
Если язык падальщика уничтожает мысли воспоминания веру, то сможет ли он уничтожить веру ложную? Навязанную? По сути, ты веришь в то, что ты хочешь верить. Если я сейчас сотру имена своих братьев вместе с их знаками войн, то внутри их сердец война будет закончена. Да, им будет больно. Больно настолько, что их сердца могут не выдержать? Прозреть в их случае — это все равно, что понять, что ты убил собственного ребенка, опившись дурным зельем. Что каждый из них будет делать после этого? Их война проиграна. Хартланд никогда не сдавался, и их вера была совершенно бессмысленной. Что хотел каждый из них? Умереть? За, что? Во имя чего? Смогут ли они пережить это? Я не знаю, может быть, они примут правду других пределов и покинут свой? Может быть, они придут в Хартланд и примут его правду? Хотя, вряд ли. Хартланд не забывает своих врагов, хотя многое и прощает им. Я занес язык падальщика над их именами и почему то медлил. Пусть все-таки они вспомнят слезы Солы. Пусть. Даже, если у них не хватит смелости снова назвать меня братом. Я с ожесточением стал стирать с именной доски знаки креста и волчьего крюка. Имена своих братьев. У них будет новая тропа. Пусть она приведет их к колодцу с чистой водой. Так быть должно. Надписи на доске шевелились словно живые. Я стирал их раз за разом, но они появлялись снова. Наконец, мне удалось вычистить доску почти до блеска в том месте, где были следы древесного угля. Я с облегчением вздохнул. Язык падальщика, внезапно рассыпался в моих онемевших от усилия пальцах в тонкий рыжий прах. Я брезгливо отряхнул ладонь. Надо же. Черное солнце тоже не принадлежит Терре. Если оно убивает даже плоть падальщиков, что же говорить о разуме и плоти человеческой?
Я бросил остатки именной доски в костер и старался больше ни о чем не думать. Пусть те, кто пойдет следом — никогда не узнают о том, что на самом деле означают эти знаки. Неведение хранит их. По крайней мере, пока хранит. Мы были кровно связаны с братьями, и я почувствовал облегчение после того, когда эти знаки исчезли из сердец и их памяти, что-то я сделал правильного и хорошего. Я посмотрел вверх на серое небо, с которого падала мелкая снежная сыпь. Солнце давно покинуло небосвод Терры и то, что не было багровых туч — уже было хорошим знаком. Тем не менее, мне нужно было тепло и горячая кровь в теле. Сытость дает тепло не сразу. Исходя из моего опыта, оно приходило через час, поэтому я едва не по локоть запихал натруженные руки в пламя. Закоченевшие пальцы не приняли тепло сразу, и мне нужно было немного подождать.
Огонь страстно пожирал сухое дерево именной доски. После того как с нее исчезли имена она стала всего лишь топливом для одинокого костра Мастера. Я быстро согрелся и мне легко думалось. Легко вспоминалось. Для некоторых из воспоминаний мне не нужен был жемчуг, и я плавал в них как большом теплом океане. Вспоминалось многое. Вспоминалось хорошее теплое и честное. Битвы ушли из памяти, и я был им за это благодарен. Отдых нужен каждому, кем бы он ни был, и не всегда это сон или утехи. Часто это просто тепло, огонь и воспоминания. Я вспоминал, идущих следом. Тех, кто был в первой и в третьей моей жизни. Был потому, что теперь они совсем другие, девы моей крови. Я улыбнулся. Лиза совсем маленькая прыгает по горячему песку в синем купальнике, и ругает его потому, что он жжет ей пятки. Лиза поймала лягушку и принесла ее матери с заявлением, что это ее принц и маме она его не отдаст потому, что у нее есть муж. Лиза с круглыми от восторга глазами от того, что я рассказал ей о жемчужном ручье, рыжих болотах. Серой пустоши и следах на песке. Больше всего ей понравились наряд из бабочек Хрустальной Эо. Я улыбнулся и шевельнул в костре угли. Да, кому бы из дев Хартленда не понравился бы наряд Эо? Лиза… Лиза… Лиза… Сердце откликалось теплой сладкой радостью ее существования в этой вселенной, даже тогда когда ее не было рядом очень и очень долго. Кудряшки Варвары и ее хитрые карие глаза. Вздернутый носик Насти и ее незыблемая вера в то, что жизнь бесконечна и в ней никогда не будет ни, страданий ни боли. Абсолютное восхищение тем, что происходит с ней, что происходит вокруг нее, что происходит рядом. Огонь трещал, грея почти обжигая лицо. Метка Ши привычно отзывалась легким покалыванием на то, что пламя было слишком близко.
— Здравствуй, Мессир… — Я поднял глаза. Этим именем меня не называли очень и очень давно. Я практически забыл его. Знали его не многие.
— Серафим? — Передо мной сидела большая пестрая птица и, не моргая, смотрела на меня круглыми темными глазами. Она быстро увеличилась в размерах, хлопнула мягкими крыльями и сбросила перья. Да. Это была Серафим. Мы оставляли вместе следы на песке серой пустоши, хотя так ни разу и не видели друг друга. Теперь, похоже, было на то, что встреча, наконец, состоялась. Длинное серое платье до пят. Гладкие черные, зачесанные назад волосы. Загадочный глубокий взгляд. Полуулыбка, за которой скрывалась целая вселенная. Вселенная Серафим. Высокая с тонкой и зовущей пластикой фигура. Точные движения. Серафим протянула ко мне ладонь, на которой лежала большая черная жемчужина.
— Ты так и не сказал мне, «нет», мечник. — Я опустил глаза. Да. Мы так и не встретились в Золотом городе вечных дождей, не смотря на то, что долго искали друг друга. Неужели Серафим один из стражей? Как же не хотелось в это верить.
— Посмотрим? — Серафим, надув щеки осторожно подула на блестящий перламутровой тьмой шарик на своей ладони и огонь в костре погас. Где то вверху зажглись яркие фонари рампы. Под ногами оказались деревянные доски подмостков. Мои доспехи превратились в обыкновенные потертые джинсы и свитер. Запахло снова льняным маслом и красками. Я сидел на диване и ждал Лору. Передо мной стоял ее портрет. Длинные рыжие волосы. Округлое лицо. Голубые глаза. Чувственные розовые губы. Упрямая ямочка на подбородке. Взгляд, «снизу
