Это должно было прозвучать как угроза, но Торольф меня не понял.
– Только не прикидывайся воплощением целомудрия. Оно ничуть не грешнее, чем помогать себе рукой, и уж всяко лучше, чем подхватить дурную болезнь от какой-нибудь крестьянской девки.
Оба они засмеялись. В это мгновение я мог перерезать им горло.
Я выхватил нож.
– А ну прочь от меня, мерзавцы! Дьявольские отродья!
Нож мой едва не задел физиономию Болли. Оба они пустились наутек. Я остался стоять на месте, весь дрожа, и воображение рисовало мне картины издевательств этих негодяев над Пьетюром.
Я искал его весь день и продолжал искать с наступлением темноты.
Мои поиски увенчались успехом, только когда сгустились сумерки и солнце уже опустилось за горизонт. Сперва я услыхал какие-то звуки и только потом заметил его.
Кряхтение, вскрик и долгий протяжный стон.
Я догадывался, что именно увижу, и все же это ужасающее зрелище потрясло меня.
Они отрезали Пьетюру путь к отступлению, загнав его в глубокую расселину между высокими, нависающими скалами. Он, по-видимому, пытался спрятаться от них в маленьком ущелье, но оказался в ловушке, и там-то они его и настигли.
Болли выкрутил ему руки и держал у его горла нож, а Торольф толкался в него сзади.
Я окаменел от ужаса. Торольф коротко вскрикнул и, тяжело дыша, навалился на Пьетюра сверху. Оба негодяя захохотали. Пьетюр же лежал, будто мертвый, и глаза его были пусты.
Болли занял место своего подельника, развязал веревку на штанах и поплевал на ладонь.
Взвыв, я бросился на них и вонзил нож в бедро Торольфа. Он взвизгнул и скрючился, обхватив раненую ногу. Болли завопил, отскочил назад и принялся нашаривать собственное оружие, но медлительность его погубила. Я с размаху всадил в него нож, и крики его сменились захлебывающимся поскуливанием.
– Ты его зарезал! – Торольф, шатаясь, доковылял до своего лежащего на земле подельника, который, хватая воздух ртом, держался за горло. Между его пальцев, пузырясь, струилась кровь.
Моя же кровь стыла в жилах. Стоны Болли мало-помалу слабели. Я шагнул к плачущему от страха Торольфу, который шарил пальцами по земле, нащупывая камень.
– Я тебе голову размозжу! – заревел он. Из раны на ноге струилась кровь.
Я резко остановился. Он так ослабел, что перерезать ему горло и бросить его истекать кровью было бы совсем нетрудно. Я занес нож, но тут же, дрожа, уронил руку и опустился на землю рядом с ним.
– Если не сдохнешь, – прорычал я, – не смей никому рассказывать о том, что я сделал. Тебе все равно никто не поверит. Я пущу слух о том, что ты содомит и что ты прикончил Болли у меня на глазах. Проваливай отсюда.
Торольф молча кивнул и, прерывисто дыша, попытался отползти от меня. Мне случалось видеть, как истекают кровью до смерти раненные животные. Запугивать его сильней уже не имело смысла.
Я подошел к Пьетюру, который смотрел на меня расширенными немигающими глазами, и хотел было помочь ему подняться, но он зарычал и клацнул зубами, как хищник. Я отшатнулся. Быть может, в нем и впрямь больше звериного, нежели человеческого.
Я осторожно протянул к нему руку и пробормотал: «Тише, тише», как будто успокаивая одичавшего пса.
Пьетюр пристально разглядывал меня.
– Я тебя знаю. Ты Йоун Эйрихссон.
Голос его был глубок и певуч, и говорил он совершенно внятно.
– Да, это я.
Он устало кивнул и снова лег на живот.
– Поторопись. Я хочу хлеба и мяса. И нож убери, а то еще зарежешь меня потом.
Я так и разинул рот.
– Я никогда… – И запустил пальцы в волосы. – Вставай.
Пока он поднимался и поправлял одежду, я отвернулся.
За спиной у нас Торольф наконец испустил дух и распластался на залитых кровью камнях. Сердце мое сжалось. Я убил человека. Двух человек.
Я сглотнул; во рту у меня пересохло, а сердце было тяжелым, как земляной ком. Я закрыл глаза и попытался прочесть молитву, но горло так сдавило, что слова не шли с языка.
Вдруг Пьетюр стиснул мою руку. Лицо его оказалось совсем близко.
– Спасибо, – прошептал он.
Роуса
Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года
Отерев с ключа кровь, Пьетюр поворачивается к Роусе и Паудлю.
– Мне нужно напоить Йоуна. Побудьте пока тут.
Роуса боится, как бы что-нибудь не выдало, что она побывала на чердаке. Но она не может последовать за Пьетюром, не возбудив подозрений.
Он взбирается по лестнице, и она представляет, как он сейчас войдет в темную комнату, опустится на пол подле Йоуна, потом подойдет к кречету и, быть может, бросит ему птенчика или крысу.
Она вспоминает жуткие глаза птицы, следившие за ней, и поеживается.
Паудль садится на скамью рядом с ней.
– Пьетюр рассказал мне, что там на чердаке.
Роуса вздрагивает, но старается, чтобы голос ее прозвучал равнодушно:
– Да?
– Там разные бумаги Йоуна – по хозяйству, по делам селения. Он настаивает на том, чтобы сохранить документы в тайне, а Пьетюр считается с его желаниями.
Роуса открывает было рот, но тут с лестницы едва ли не скатывается Пьетюр, бледно-зеленый, как молочная сыворотка. Не успевают они спросить, в чем дело, как он выпаливает:
– Йоуну стало хуже. Намного хуже. Его рана…
У него вырывается вопль отчаяния, и он с такой силой бьет кулаком в стену, что на одной из досок появляется трещина.
– Позволь мне. – Роуса встает и идет к лестнице.
Пьетюр преграждает ей путь.
– Нет, тебе туда нельзя.
– Позволь мне его увидеть. Он мой муж. Ты же не дашь ему умереть? – Роуса смотрит прямо в необыкновенные глаза Пьетюра и чувствует, что Паудль стоит у нее за спиной, так близко, что дыхание его обжигает ей шею. – Ну же! – Впервые она позволяет себе говорить в таком тоне. – Если тебе дорога его жизнь…
Пьетюр закрывает глаза и вздыхает, а потом начинает взбираться на чердак.
Роуса поднимается следом, Паудль за ней. Ноги ее дрожат.
Ведущая на чердак дверь отворена, и за ней по-прежнему темно. Пьетюр зажигает свечу, и от дрожащего огонька на стенах пляшут тени. Противоположного конца комнаты не разглядеть: и колыбелька, и кречет тонут во мраке.
Йоун дышит прерывисто. Он стал еще бледнее прежнего, черты заострились.
Не успевает Роуса приблизиться к нему, как Пьетюр командует:
– Стой тут.
Он берет шерстяное одеяло и бросает его на пол в дальнем углу, куда не достает свет свечи, неподалеку от колыбельки и насеста. Этот странный поступок явно должен как-то объясняться. Роуса вглядывается во мрак. Половицы, лишь частично укрытые одеялом, все испещрены глубокими царапинами. Словно на них что-то вырезано.
