мимо самца за то, что он замер в полете и, попробовав усиками воздух, развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился к отверстию в коре? Запах становился все сильнее, и его надкрылья похотливо подрагивали. А под корой, в маточном ходе, – какое блаженство! Аромат сводил нашего молодца с ума – он словно попал в совокупительную сумку. Он стрекотал и приплясывал и, опьяненный феромонами, чуть не спарился с клещом. Клещи мигом бросились врассыпную – они давно усвоили, что не следует вставать на пути у двух короедов в брачный сезон.
Дальше наш любовник продвигался по маточному ходу без препятствий. Останавливался ли он, чтобы полюбоваться интерьером? Вряд ли. Несмотря на темноту, он чувствовал, что самка близко. Жаль, что нам никогда не узнать, какие речи он произносил, приближаясь к ее святилищу, и что она томно шептала ему в ответ. Он склонил голову – сам не понимая зачем, это было заложено в нем природой. Он прикоснулся к ней. Сперва ко лбу, затем – о боже – к эпистому. Потерся щетинками о ее брюшко. Почувствовал, как дрогнул его эдеагус, – все четырнадцать дней своего земного существования он гадал, зачем же эта штука нужна, и теперь наконец ответ был получен. Ее совокупительная сумка открылась, его эдеагус вытянулся, сжался, снова вытянулся. Кто бы мог подумать, что эдеагус на такое способен! Словно у него своя воля.
Наш молодец взобрался на самку.
И тут она его скинула – отбросила к стенке с такой силой, что подглядывавшие клещи в страхе разбежались.
Ничего не понимая, он забился в угол благоухающей пещеры… За что? Почему? Но как же запах? Поощряющее щелканье? Разверстая совокупительная сумка? И после всего этого ему дают отпор?! Неужели ему все-таки не рады? Но уйти… уйти было не так-то легко: попробуйте развернуться в маточном ходе шириной с рисовое зернышко с торчащим эдеагусом. Насмешливое шушуканье клещей становилось все громче. К черту паскудников, он попробует снова.
Он приблизился к самке, нежно похлопал ее усиками по бокам, погудел и отпрянул в ожидании атаки. На сей раз нападать она не стала. Он робко поднял взгляд и подполз поближе. Тронул ее, она повернулась. Ее прелести предстали перед ним. Ого! Его усики затрепетали. Ножки задрыгались в танце, но, вспомнив, чем кончилась первая попытка, он усмирил свой пыл. Покружился на месте, подождал, пока втянется эдеагус, затем прижался к ней сзади, и, когда его орган вновь раздулся, скользнул внутрь, и она повлекла его в ароматные глубины.
Результатом сего действа стали яйца, отложенные в нишах маточного хода.
Весной из яиц вылупились личинки. Кремовые шарики, пухленькие и холеные, точно юные принцы, они повернулись к маточному ходу спиной и начали прогрызать боковые ходы, двигаясь параллельно друг другу. Когда они наелись досыта и стали окукливаться, под корой уже скрывался дивный, точно резные узоры викингов, лабиринт.
Но мы кое о чем забыли. Ходы в этом лабиринте были не пусты, но усеяны спорами тех самых грибов, что погубили дерево.
Перспектива снова смещается, и от истории о двух короедах мы переходим к рассказу об их потомстве, а точнее – о седьмом короеде справа, юной самке, что одним апрельским утром, спустя много недель после отъезда Тома, прогрызла себе путь на волю. Когда она выбирается на свободу, хижина погружена во мрак и ей не сразу удается сориентироваться в этой новой холодной вселенной. Она шевелит усиками, крутит головой. Затем, увешанная спорами, взмывает под крышу, через щель вылезает наружу и, помедлив на краткий миг, взлетает ввысь.
Она не ищет тот самый вяз, который посадил британский майор в отставке, чтобы у крыльца его дома была тень. Запах вяза повсюду. Живого вяза, больного вяза, мертвого вяза, дикорастущего, посаженного человеком; вяз растет не только в лесу – почти в каждом городе Новой Англии вдоль дорог высажены их ряды. В ротовом аппарате самки выделяется слюна. Впервые за свою короткую жизнь она чувствует, какой в ней заложен аппетит. Но ветер крепчает, и ее уносит все выше. Она пролетает над лесами, и полями, и улицами – роскошный, недосягаемый пир. Над долиной и горным склоном. Когда ей наконец удается спуститься, она замечает желтый дом.
На бешеной скорости она врезается в трубу и скатывается по кровле, затем восстанавливает равновесие и пробует усиками воздух. Ее крылья по-прежнему устилают серебристые полоски спор. В двенадцати футах от нее стоит вяз, его аромат не спутаешь ни с чем. Этому великану почти двести лет. До раскидистой кроны лететь недолго, и, оказавшись на ветке, она прощается с солнечным светом и начинает грызть.
Глава 9
Она узнала о программе переписки с заключенными вскоре после того, как вступила в Женскую благотворительную лигу – надконфессиональную ассоциацию, призванную сделать мир лучше с помощью дружбы и добрых дел. Пригласила ее туда городская библиотекарша, Агнес Тейлор, заметившая, как одиноко ей живется. Собрания проходили еженедельно в гостях у кого-то из членов, а жили они в разных частях округа, иногда в двух часах езды от Оукфилда. Но долгая дорога ее не смущала – она была рада отвлечься, выбраться из дома, повидать мир.
Кроме нее, в окружном филиале было еще двенадцать женщин, и повестку дня составляла та, кто принимал всех у себя, – впрочем, программа почти не менялась. Начинали с протокола последней встречи, далее зачитывали важные объявления, затем приступали к книге месяца, а заканчивали обсуждением планов на будущее. Деятельность Лиги зависела от интересов самих благотворительниц и в основном была направлена на иммигрантов, заключенных и детей. Детские программы приостановили, когда Лигу обвинили в язычестве, хотя это было далеко от истины. Иммигрантов и заключенных никто так не оберегал, и эти направления остались нетронутыми.
Программу переписки организовал Джон Трамбулл, преподаватель общинного колледжа и старший сын миссис Трамбулл, одной из основательниц филиала. Уже почти десять лет мистер Трамбулл читал в тюрьме Конкорда лекции по литературе в рамках образовательно-исправительной инициативы. Курс назывался “Слово в неволе”, и в нем исследовалась многовековая история тюремной прозы – от библейских времен до недавних произведений Мартина Лютера Кинга и Александра Солженицына, – довольно полно представленная в одноименной антологии под редакцией самого Трамбулла. По изначальной задумке стороны должны были переписываться о книгах, изучаемых на курсе, но благотворительницы не успевали их читать. Поэтому заключенные писали о книгах, а благотворительницы… те писали обо всем, что приходило в голову. “Крошка Доррит”, решили они, – стезя мистера Трамбулла. Пусть возвышает заключенных духовно, а Лига преподнесет им не менее важный дар дружбы.
Лилиан почти сразу стала самой плодотворной сочинительницей писем – как выразился Трамбулл, “звездой группы”. Она гордилась своими
