колени и обнажив ноги.
У него кружилась голова. Он не чувствовал любви и нежности к ней. Но он захотел её из ненависти к этому храпящему психоватому злобному мужику. Хотелось его убить. Рядом она и тоже, пожалуй, ненавидит мужа… А если так, что мешает им соединиться, хотя бы и ненадолго?..
Маняша, проводив его до калитки, сказала: «Ты за меня не бойся, Сержик. У него это проходит, но лучше бы ты переехал отсюда. Зачем собаку дразнить? Переезжай. Прощай, любимый».
7
Утром Сергей решил в последний раз посетить кондитерскую. Спешный переезд был бы подобен бегству и наводил на подозрение о его причастности к ночному инциденту. Тем более что его финал был неизвестен.
Сократ Платонович попивал чаёк и, по-видимому, поджидал его. Ответив на приветствие, предложил сесть рядом. Спросил:
– Вы слышали, Сергей Аркадьевич…
– Простите, Арсеньевич, – поправил Сергей.
– Ах, да, Сергей Арсеньевич…
– Не столь важно. Что вы хотели сказать?
– Так вот, у нас во дворе имеется некто Степан-анархист, сын бывшего повара Егория. У него прелестная жена по имени Маня. Возможно, от слова «манящая». Минувшей ночью что-то там произошло. Утром его с пробитой головой отвезли в больницу. Одни говорят, он помер, другие – серьёзно ранен, третьи – умом тронулся. Жена его пропала, а квартира ограблена. Говорят, он успел экспроприировать, а по-русски выражаясь, награбить немало ценностей. Извечный принцип – грабь награбленное. Вам как журналисту это интересно было бы знать, не так ли?
– Когда-то я начинал с подобных новостей. Теперь это в прошлом… Хотя, конечно, случай незаурядный… И больше ничего не известно?
– Если что разузнаю, сообщу. Знал, что вам это небезынтересно. Милости просим, заглядывайте вечерком. Смею предполагать, перспективы расследования туманны. Квалифицированных сыщиков, полицейских, прокуроров нынче днём с огнём не сыщешь. Революционный беспорядок.
– Благодарю вас. Вечером непременно буду. Квартира пять. Я помню.
Квартира Сократа Платоновича более всего напоминала заброшенный склад разорившегося книжного магазина или не менее заброшенные запасные фонды библиотеки. Две холодные комнаты с книжными шкафами и полками, штабелями журналов и толстых фолиантов, лежащих на столах, стульях и на полу. Диван с подушками, на которых любил, по-видимому, возлежать хозяин, а рядом столик (похожий на тот, что видел Сергей в доме у Манюши). Два низких потёртых кресла и между ними низенький овальный стол. По всему было видно: если здесь где-то сохраняется порядок, то лишь в голове хозяина.
Сократ Платонович пригласил гостя в свою, как он выразился, каморку. Она была невелика, с большой кроватью, обеденным столом, конторкой, шкафом, сервантом… Порядка и тут не было. Зато присутствовала небольшая чугунная печка, было относительно тепло, а на столе стоял медный самовар с отпечатанными на нём медалями. Заварной чайник, сахарница и вазочка с сухарями вновь напомнили Сергею сервиз из дома Манюши.
– Как видите, – проговорил хозяин, – у себя дома предпочитаю вкушать умственную пищу. До сих пор сносное существование обеспечивали постояльцы. Запахи кухни не переношу, ибо они меня убеждают, что я – животное, от слова «живот».
– Вполне с вами солидарен, – согласился Сергей, думая совершенно о другом. Словно угадав его мысли, хозяин заговорил о ночном происшествии.
Ничего нового не выяснилось. Прежде Егор Кузьмич приходил к Сократу Платоновичу с разговорами.
– А незадолго до смерти сказал, что его ограбили. Подозревал невестку. У него припрятано было золотишко и кое-какие драгоценности. Егор перенёс это на чердак, завалил рухлядью. Пропало! Невестка говорила, что знать ничего не знала. Егорий обшарил всю квартиру, и чердак, и подпол – ничего. Со мной советовался. Я предположил, что это в палисаднике, возможно, зарыто, да под снегом не найдёшь… Такая вот история. А Степан так и лежит в больнице. Говорят, не жилец он или, хуже того, полный инвалид.
Рассказав всё это Сергею, Сократ Платонович изрек:
– Преступления без наказания.
– Может быть, сам пострадавший и виноват? – предположил Сергей. – Известно, чем его ударили?.. или вообще ранили?
– О, вы необычайно догадливы, друг мой. Именно ударили тяжёлым графином сзади. Тут же валялся топор. Значит, Степан хотел кого-то тюкнуть. Как водится, пьяная стычка собутыльников. На Руси питие – и веселие, и битие, и убиение… Между прочим, у меня некоторые фамильные ценности экспроприировали, полагаю, по наводке и при общем руководстве именно Степана Егоровича. Милейший был человек, пока демократия не обрушилась на Россию. И стал он тогда идейным анархистом или, как во дворе пошёптывают, антихристом.
– Вы считаете, все беды демократии – от анархистов и коммунистов? Что свобода пробуждает в человеке низменные чувства? И народ следует держать, как злую собаку, на коротком поводке и в наморднике?
У Сергея отлегло от сердца. Судя по всему, он остаётся вне подозрений. Сократ Платонович о чём-то догадывается, но подобные соображения останутся при нём и к делу их, как говорится, не пришьёшь. Больше говорить на эту тему Сергею не хотелось. И собеседник охотно подхватил:
– Ну, Степан – это и не народ вовсе. А беды демократии, полагаю, в самой демократии. Разве в Северо-Американских Соединённых Штатах или в Пятой Французской республике правит демос? Ни в коей мере.
– Но у нас есть конституция, свободное, всеобщее, тайное голосование граждан. Им предоставлен выбор, в отличие от монархического или деспотического правления. Разве не так?
– Увы, друг мой, теория суха и суковата, а древо жизни сочно и ветвисто. Так, кажется, у Гёте. Правление богатых – это плутократия.
– Вы полагаете, то, что сейчас творится в России, и есть демократия?
– Полагаю, именно так… Вы знаете, что недавно ответил некто Александр Малиновский-Богданов на предложение Луначарского войти в правительство большевиков? Он написал примерно следующее: партия рабоче-солдатская есть объективно просто солдатская. Она исповедует логику и культуру казармы.
– Весьма тонкое замечание.
– Где тонко, там и рвётся. Проницательный мыслитель Богданов, кстати, побывавший на войне, не учёл простой истины: рабочий-пролетарий живёт в общежитии, солдат-крестьянин – в казарме. Такова их исходная диспозиция. В хижинах продолжают ютиться крестьяне – самый нижний и самый инертный слой общественной пирамиды. Её основание. Во дворцах народ не живёт. Демократия – это общежитие, оно же казарма. Увы, приходится с этим мириться.
– И вас не возмущают национализация, экспроприация?
– Какой смысл возмущаться потопом, который снёс ваш дом со всеми потрохами? Революция – это социальный потоп. Он всё сметает, очищает, но в то же время наносит всяческую грязь. Не без этого.
– Меня интересует позиция князя Кропоткина. Как может его устраивать общежитие и национализация родовых имений, грабёж фамильных ценностей? Я не могу окончательно понять его мотивов. Почему всё-таки он стал анархистом? В сибирских походах? В Швейцарии? Что с
