я, был бы я сам убит.
Я пред законом чист: свершил, не зная».
Споря с Креонтом, он защищает себя следующим образом:
«Но где ж ты разыскал во мне вину
Что и меня, и род мой погубила?
Ответствуй мне: когда отцу вещанье
Лихую смерть от сына предрекло —
Заслуживаю я ли в том упрека?
Ни от отца тогда еще не принял
Зародыша грядущей жизни я,
Ни от нее, от матери моей.
Затем, родившись, бедственный подвижник,
Отца я встретил – и убил, не зная,
Ни что творю я, ни над кем творю;
И ты меня коришь невольным делом!»
И далее:
«Не потерплю я, чтоб и в их глазах
Меня порочил ты упреком вечным,
Что мать свою познал я в брачном ложе
И пролил кровь священную отца.
Скажи мне, праведник: когда б тебя —
Вот здесь, вот ныне, враг убить задумал, —
Выпытывать ты стал бы, кто такой он,
И не отец ли он тебе – иль быстро
Мечом удар предупредил меча?
Я думаю, коль жизнь тебе мила,
Ты б дело сделал, а вопрос о праве
Ты отложил до лучшей бы поры.
В такое же несчастье ввергнут я
Богов раченьем; это бы признала
Она сама, родителя душа».
Веллакотт отмечает, что эти аргументы следует рассматривать в контексте того, что именно произошло: если оракул только что предрек, что тебе предначертано убить своего отца, как раз и стоит поразмыслить при угрозе со стороны человека, годящегося тебе в отцы. Более того, возражения Эдипа непоследовательны. Если ты не знаешь, кого именно убиваешь, тебе не может служить оправданием, что отец пытался убить тебя во младенчестве. Эдип как будто говорит: «Меня не следует винить, поскольку он напал первым, меня не следует винить, поскольку я не знал, кого убил и на ком женился, и, наконец, меня оправдывает то, что они пытались убить меня в детстве!»
Предшествовавшее признание ответственности и вины сменяется надменной холодностью и высокомерием, порожденными уверенностью Эдипа в том, что он чист и свят. Убежденность в своей правоте, придающая такую праведность его гневу, проявляется в его ссоре с Креонтом, но более всего – в отказе от своего сына. Он проклинает Полиника не за то, что тот идет войной на свой родной город Фивы, не за то, что тот угрожает уничтожить собственного брата, а за то, что тот не помог Эдипу, когда его изгнали. С безжалостной ненавистью он восклицает:
«…Тебе
Я посылаю вслед свое проклятье.
Ты не добудешь родины желанной,
В гористый Аргос не вернешься ты.
Братоубийственной враждой пылая,
Падешь и ты, – и он, обидчик твой».
Таким образом, оба сына прокляты им в состоянии, напоминающем ту ненависть, которую должен был испытывать Лай поколение назад к младенцу Эдипу.
Хотя праведный гнев и холодность Эдипа удручают, мы признаем весь ужас вины, с которой он должен жить, и, понимая, что невозможно оставаться один на один со столь невыносимыми чувствами, ощущаем жалость и сочувствие к Эдипу. Подобные человечные чувства возникают у зрителей, смотрящих эту драму, и они резко контрастируют с враждебностью, ненавистью и упрямством Эдипа. Эти человечные чувства более всего сосредоточены на образе Антигоны, которая пытается добиться, чтобы Эдип умерил ненависть к своему сыну Полинику:
«Тобой рожден он; будь он даже сыном
Из нечестивых нечестивым – все же
Ты злом на зло не должен отвечать.
Пусть он придет. И у других бывает,
Что дети возбуждают гнев отца;
Но все ж возможно ласковым уветом
Заворожить души мятежный пыл.
Забудь на миг о нынешних невзгодах;
Припомни день, когда удар сугубый —
От матери и от отца – ты принял:
Печален страсти яростной исход!
Так учит страшный памятник и вечный —
Угасший свет истерзанных очей».
Веллакотт говорит, что Софокл использует образ Антигоны для обсуждения природы и источника самой морали. Где она может начинаться, если не в признании абсолютного почтения к кровному родству? Если этим почтением можно пренебречь вследствие особых обстоятельств, каким может быть иной моральный ориентир (Velacott, 1978)? Здесь показано, что принцип преданности семье вступает в непосредственный конфликт с законом возмездия. Драма уравновешивает значимость святости, которую представляет Эдип, значимостью блага, сосредоточенного в Антигоне.
Мы видим, как Эдип – в контрасте с человечностью Антигоны – идеализирует суровую мораль, основанную на законе отмщения: око за око, зуб за зуб. Поднимая себя до уровня божества, Эдип все более теряет способность чувствовать вину. Богам знаком гнев, но они не могут ошибаться, и вина им чужда.
Смерть приближается к Эдипу, заставляя его ощутить глубочайшие свои тревоги, когда он вступает в область неведомого и прощается со всеми, кто поддерживал его при жизни, в частности со своей семьей. Прощаться – значит признавать утрату, и таким образом приближение к смерти также включает в себя скорбь. Веллакотт показывает, что именно смертность человека, знание о неизбежности смерти создает в нем то моральное измерение, которого лишены боги. Полагаю, это моральное измерение – результат акта скорби при нашем признании реальности смерти. Ту боль и вину, которую мы испытываем при столкновениях с реальностью, очень трудно вынести, и они могут приводить к бегству от реальности к всемогуществу.
В заключение я хочу вкратце сравнить, как Эдип обращался с реальностью до самоослепления (когда основным механизмом этого, на мой взгляд, было закрывание глаз) и в тот период, описанный в «Эдипе в Колоне», что последовал за его изгнанием (когда он, по-видимому, обратился к всемогуществу и самоуверенности).
Два метода избегания реальности
Такие механизмы, как закрывание глаз, которые удобным образом удерживают факты вне поля зрения и позволяют человеку одновременно и знать, и не знать, могут быть в высшей степени патологичными и приводить к искажениям и ошибочным репрезентациям истины, однако важно признать, что они все-таки отражают уважение к истине и страх перед нею, и именно этот страх ведет к сговору и сокрытию. Этот механизм связан с теми, что используются при обращении с истиной при перверсиях, и его можно считать перверсией истины, приводящей к ее искажениям и ошибочным репрезентациям. Эдип приходит в душевное состояние, которое
