приятно в нашей школе — это полное отсутствие пижонства, выпендрежа и социального расслоения: дети там учились разные, из разных семей, одеты все были одинаково никак, и большинство из нас просто не знало, что надо обращать внимание на то, во что ты одет, — был бы не голый. Самым большим «понтом» считалось курение «дорогих» сигарет с фильтром — типа «Ява» или «Столичные». А еще были болгарские сигареты — на мой взгляд, чудовищные. Всякие BT, Rodopi, Opal. Я даже анекдот про них помню: «Хотите “Стюардессу?” — Спасибо, у меня “Опал”».
Русскому языку нас учила Генриетта Моисеевна, английскому — Белла Лазаревна, и даже физкультуре — Лев Рувимович. Впрочем, и в классах, и в учительской были представлены (в меньшинстве) и другие национальности — например, друг мой закадычный Леха Коненков, внук знаменитого скульптора.
Леха вообще был человеком очень колоритным, довольно похожим на знаменитого деда, но как-то совсем нетронутый лучами дедовской славы. Ну Леха, ну Коненков — лентяй, умница и двоечник, который, прямо по райкинскому герою, «пить, курить и говорить» начал одновременно. Куда он сгинул и как сложилась его судьба — понятия не имею. Его сестра Алла не так давно выступала по телевидению, рассказывала о музее деда.
А что такое «ходить на фирму» и как по-фински «жевательная резинка»?
Мне казалось, что слово «фарцовка» кануло в историю. Какое-то оно и по произношению трудное. Моя бабушка, например, выучить это слово была не в состоянии и называла фарцовщиков «формовщиками». Впрочем, бабушка одного моего приятеля не смогла выучить, как зовут любимую некошерную закуску под пиво, и называла скверные креветки нашей молодости «твои корветы».
Решил я проверить в Интернете — есть ли определение этого слова, встречается ли оно в словарях. Словари о фарцовке молчали, а прочий Интернет откликнулся 59 тысячами ссылок!
Выходит, народ не забыл этих бизнесменов, появившихся после Фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Причем, как я понял, этот преступный промысел — покупка или выклянчивание у иностранцев с целью перепродажи всякого западного ширпотреба — был значительно более распространен в Ленинграде (всё же портовый город, да и граница близко), чем в Москве.
У меня, москвича, был только один школьный приятель, который «ходил на фирму» — так звалась фарцовка на сленге. Он рассказывал, что за зимний период можно было наторговать приличную сумму — две-три средние зарплаты того времени, если более-менее регулярно крутиться около гостиниц, прыгая перед «форинами» и выкрикивая «пен! пен!» или «гам! гам!» Ведь ни шариковых ручек, ни жевательной резинки в продаже тогда не было. Главное — не переступить грань и не заняться «валютными операциями»: покупкой долларов и прочих иностранных денег. Я уже не помню пропорцию — за какое количество долларов давали какой срок; когда-то знал, да забыл.
Ходила такая частушка:
Мальчик на улице доллар нашел, Весело мальчик в валютку пошел. Долго папаша ходил в комитет — Доллар отдали, а мальчика — нет.
Для тех, кто понял не все слова в частушке, напомню, что «валютка» — это специальный магазин, в котором можно было купить товары за валюту — правом покупки в этом магазине обладали иностранцы, и некоторое количество советских граждан, которым по разным причинам разрешали иметь валюту. Ну а «комитет» — это многократно переименованное учреждение тайной советской полиции. Заработанные сомнительными доходами деньги проматывались «фирмачами» совершенно по-дурацки — ездили, например, в туалет на ВДНХ.
Другое дело — Ленинград, там это дело было поставлено серьезно. Настолько, что, когда я задал где-то с год назад в компании бывших ленинградцев, своих ровесников, вопрос: «Как ты у финна попросишь жвачку?», я нисколько не сомневался, что от кого-нибудь наверняка получу правильный ответ. Так и оказалось — мне ответили: «Пурукуми йо?» И не только ответили, но и рассказали пару сцен из фарцовской жизни Питера.
Спрашивается, откуда я сам знаю эти самые нужные в жизни слова, да еще на общеупотребительном финском языке? Пятьдесят пять лет тому назад меня научил им в Эльве, в Эстонии, поразивший мое детское воображение питерец Андрей. Онто мне и рассказал, как популярен этот промысел «на брегах Невы», и научил этой магической фразе. Андрей был фантастически эрудирован и начитан, из него так и сыпались стихи поэтов, о которых я и не слышал, — Гумилева, например, — или слышал, но не читал — понятно, что я имею в виду Мандельштама, Пастернака и т. д. Андрей ненавидел советскую власть тяжелой презрительной недетской ненавистью и мечтал о Франции. Несколько лет тому назад я смотрел мой любимый канал «История» по телевизору. Не помню, о чем был фильм, видимо, о чем-то из русской истории. Вдруг на экране появился Андрей, разумеется, сильно постаревший, но вполне узнаваемый, представленный в титрах «итальянским журналистом».
Всё-таки уехал, правда, не совсем во Францию…
Мой местный чекист
Чтобы немного оживить воспоминания и придать им несколько другой оттенок, не только сладко-ностальгический с запахом прелых листьев, вишневого сада и прочих приятных вещей, хочется вспомнить о том, «как мы жили», и под другим углом. И тут как раз без воспоминаний о биологическом классе не обойтись никак.
Учился я в одном классе с Сашей Слепаком, который перешел из соседней, за углом, блатной выпендрежной английской школы в девятый класс к нам. Свой переход он объяснил тем, что «очень любит животных». Ну и люби себе. Но Сашка оказался любителем не только животных, но и прекрасного пола, и к тому же из семьи, гораздо меньше ассимилированной, чем моя, например. Мы с ним дружили понемногу, общались, а потом, после школы, как это часто бывает, разошлись, но поскольку Москва — город маленький, слухи о Сашке и его семье до меня доходили, а потом и вовсе о них можно было услышать по разным «голосам» — дело в том, что папа Саши, Владимир Слепак, стал очень заметным «отказником» — документальный фильм, в котором он вместе со знаменитым Щаранским куда-то едет на машине, до сих пор показывают у нас по телевизору. Пока Сашкина семья боролась за отъезд, я поступил в институт, закончил его, поработал на скорой, сменил много мест работы и наконец, спустя шестнадцать лет после окончания «десятилетки», устроился работать практически рядом с бывшей школой. Второй выход из Елисеевского гастронома почти упирался в дверь поликлиники для «старых большевиков». А там располагался КСПП — «кабинет социально-психологической помощи», куда я устроился, согласно штатному расписанию, в качестве «психиатра, владеющего навыками психотерапии».
При кабинете был свой районный чекист. Он заходил ко мне
