был сириец —
евангелисты Лука и Матфей ведут родословную Христа от царя Давида. Булгаков же подчеркивает сиротство Иешуа, его неизвестное происхождение и низкое социальное положение («подкидыш», «сын неизвестных родителей» — 5, 310), опираясь в данном случае на апокрифическое Евангелие или ортодоксальных иудейских критиков христианства. Это очередное отклонение от канонических евангельских источников, происхождение которого неясно. Сирия упомянута у Матфея безотносительно к происхождению Христа: «И прошел о Нем слух по всей Сирии; и приводили к нему всех немощных…» (Мф. 4: 24). Зато в книге Фаррара Булгакова мог заинтересовать любопытный пассаж: «А что Иисус мыслил на том сирийском языке, который был Его природным языком, не без вероятности можно заключать из встречающейся по местам любопытной игры слов, которая теряется в греческом тексте Евангелий, но, несомненно, придавала силу и красоту некоторым из Его изречений, когда они произносились на первоначальном языке» (Фаррар 1893: 53). Э. Ренан также считал родным языком Иисуса «сирийский, смешанный с еврейским» (Ренан 1990: 25).
я один в мире —
отступление от канонических Евангелий, где у Христа есть родители, братья и сестры.
ходит один… и пишет… —
отходя от Четвероевангелия, Булгаков придает Иешуа Га-Ноц-ри всего одного ученика и биографа, записи которого к тому же, по мнению самого Иешуа, разнятся с его подлинными словами («Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил» — 5, 24). Ассоциирование записей Левия Матвея с Евангелием от Матфея придает особый статус роману мастера — статус подлинного свидетельства и соответственно делает евангельский текст (по меньшей мере Евангелие от Матфея) недостоверным. Таким образом, складывается игра разными версиями событий, которые описаны в собственно Евангелиях, подспудно присутствующих в МиМ — в книге мастера, «угадавшей» события; в поэме Бездомного, в записях Левия Матвея, истинность которых отвергнута самим Иешуа, а также в советской версии (Христа никогда не существовало).
Читатель вовлечен в «истинные» события, становится как бы их очевидцем. Отсюда, как было замечено Б. Гаспаровым, следует «амбивалентный результат: миф превращается в реальность, но и реальность тем самым превращается в миф <…> прошлое и настоящее, бытовая реальность и сверхреальность — это просто одно и то же, единая субстанция, переливающаяся из одного состояния в другое по тысячам каналов…» (Гаспаров 1994: 97).
О Евангелии от Матфея как источнике романа см.: Йованович 1980.
Левин Матвей —
сборщик податей, что было одним из презренных занятий в описываемое время, «символом национального унижения» и политического рабства иудеев. Кроме того, сборщики податей «славились своими злоупотреблениями», были нелюбимы народом и причислялись к разряду грешников. Фаррар восхищался Христом, который делает «апостола и первого евангелиста новой и живой веры» «даже из мытаря-иудея» (Фаррар 1893: 397,138–139).
В Евангелии от Марка сборщика податей зовут Левий Алфеев, в Евангелии от Луки — Левий, в Евангелии от Матфея — Матфей («Матфей мытарь»). Булгаков, изменив фонетический облик, объединяет эти два имени, возможно, воспользовавшись «Историей евреев» Гретца, рассказывающей о богатом мытаре, которого называли то Матфеем, то Леви, и в доме которого Иисус постоянно жил.
Булгаков создает образ своеобразного евангелиста, человека презираемого уже по его сословной принадлежности. В большой мере именно глазами Левия Матвея читатель видит сцену казни. Запись «смерти нет», которую Понтий Пилат прочитывает на пергаменте Левия и воспринимает как великий завет Иешуа, в действительности лишь окончание фразы, записанной Левием (глава «Казнь»): «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!» Это означает, что апокриф уже создан, и жизнеописание Иешуа теперь будет передаваться именно таким образом. Это оправдывает слова Иешуа о том, что «ничего из того, что там записано», он не говорил.
В финале романа Левий Матвей оказывается в «свете» вместе с Иешуа, словно в подтверждение сказанного Христом: «истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царствие Божие» (Мф. 21:31) и, по всей видимости, как образец почти фанатической преданности учителю. Это качество оказывается одной из наиболее значимых для Булгакова человеческих ценностей — не случайно так велико его презрение к предателям, так же как не случайна награда самоотверженной Маргарите. Таким образом, апокрифический евангелист (а именно таковыми выступают мастер и сам Булгаков) тоже сохраняет надежду на разделение судьбы «выдуманного» им героя.
деньги ему отныне стали ненавистны —
разработка мотива денег в основном идет в русле сложившейся мифопоэтической традиции, устойчиво связывающей деньги, с одной стороны, с материальным благополучием, с другой — с дьяволом.
В романе явственно ощутимо существование некой «духовной лестницы», восхождение по которой предполагает уменьшающуюся связь с деньгами. Истоки подобного решения темы денег обнаруживаются еще в «Белой гвардии». Вспомним рассуждение Николки о том, что Василиса стал «симпатичнее», когда «поперли» его спрятанные в тайнике деньги: «Может быть, деньги мешают ему быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные» (1, 419).
Дьявольская сущность денег подчеркнута их связью с демонологическим пластом романа. «А за деньгами он не постоит, — миллионер» (5, 314), — аттестует Воланда Коровьев, устраивающий дождь из червонцев на сеансе Варьете. Сотни этих бумажек «с самыми верными и праведными водяными знаками» (5, 132) оказываются ложными, превращаются впоследствии в резаные бумажки, этикетки с винных бутылок и пр.
В московском сюжете фигурирует немало различных денежных сумм — от гривенника Бегемота до десятков сотен в «контрактах» Воланда и выручке различных касс. Крупными, пяти- и шестизначными суммами располагают у Булгакова «заземленные» герои (бухгалтер в роковой для него день собрал кассу в 21 711 руб.; 249 тысяч находятся на счету у буфетчика, который может устроить «предсмертный пир на 27 тысяч»). Уникальный случай — чудо выигрыша мастером огромной суммы — 100 000 руб. — знак избранничества и предвестие предстоящего ему внеземного пути.
В ершалаимской части МиМ мотив «проклятых денег» репродуцирован в истории предательства Иудой Иешуа. Булгаков сохраняет сумму в 30 монет, ставшую всеобщим символом предательства. Прокуратор счел их «малой» суммой (5, 324), но именно «страсть» Иуды к деньгам, даже к столь «малой» сумме, известная начальнику тайной службы, стала причиной гибели героя. «Проклятым деньгам» противопоставлено полное безденежье Иешуа — знак иноприродности героя. Становясь учеником бродячего философа, отказывается от денег и Левий (сборщик податей «бросил деньги на дорогу» — этот поступок, вызвавший изумление прокуратора, оказывается первым признаком происходящих с героем духовных метаморфоз). В этой связи значима «роскошная» жизнь Маргариты до встречи с мастером («жила роскошно», «не нуждалась в деньгах» — 5, 223) и то, что после встречи она без сожаления ее оставила.
рухнет храм старой веры… —
по Фаррару, во время второго допроса Христа у Каиафы двое свидетельствовали, что он хотел разрушить храм, обещая отстроить его вновь в течение трех дней (Фаррар 1893: 505). Эта
