class="p1">Я всегда говорил, что хочу, чтобы меня похоронили в Эгревиле, рядом с родным очагом, у которого я прожил так долго. Прекрасное кладбище! Посреди полей, погруженное в тишину, так подходящую тем, кто здесь лежит.
Я просил, чтобы мои двери не украшали траурными полотнищами, приманкой для клиентелы. Мне хотелось, чтобы экипаж увез меня из Парижа. И чтобы это путешествие началось в восемь часов утра.
Одна или две вечерние газеты, должно быть, сообщили читателям о моей кончине. Несколько друзей (они еще были у меня накануне!) спросили у консьержа, правда ли это. Он ответил: «Месье уехал, не оставив адреса». И это был правильный ответ, ибо кто может знать, куда увез меня сей экипаж?
В обеденный час знакомые в узком кругу почтили мою память, выразив сожаления о случившемся, и весь день в театре то тут, то там заговаривали о происшествии:
— Теперь, когда он умер, его будут меньше играть, так ведь?
— А вам известно, что он оставил еще одно произведение? А значит, все еще будет над нами висеть!
— А я, черт возьми, любила его! Мне всегда сопутствовал успех в его операх!
И произнесено это будет чарующим женским голоском.
Мой издатель заплачет, он-то меня любил!
На улице Вожирар собрались жена, дочь, внуки и правнуки, чтобы найти утешение в общих рыданиях. Семья тотчас же отправилась в Эгревиль, чтобы быть там вечером, накануне погребения. И моя душа (она ведь следует за телом) еще раз услышала шум оставляемого города. Шум и разговоры слышались все тише по мере того, как экипаж увозил меня прочь. И я уже знал, что несколько часов спустя камень с оттиском запечатает дверь, что ведет в забвение, ибо склеп мой был сооружен еще задолго до моей кончины!
Приложение
Массне глазами учеников
Вот письма, полученные от нескольких самых знаменитых учеников Массне.
9 декабря 1911
Все, проходившие обучение у Массне, сохранили о нем самые добрые и теплые воспоминания. Ни один преподаватель не был так любим учениками, и к тому же более достоин звания наставника. С первого взгляда, с первого занятия между ним и вами возникала привязанность, устанавливалось тайное соглашение. Одним взглядом или словом он давал понять, что разгадал вас, стал вашим другом и воспользуется этим для вашего же блага. И это была правда. В свою трудную и достойную работу он привносил горячность, рвение, которым тем невозможнее было противиться, чем более чувствовалась в них частица его сердца и ума.
Его учеников часто упрекали в том, что они делают «как Массне». Как будто бы другие так не делали! Наша ли вина в том, что Массне нашел, разработал и надолго поселил во французской музыке чарующие мелодии любви? Если его влиянию не могли противиться даже самые незначительные, малоизвестные музыканты, то мы, жившие рядом с ним, впитавшие очарование его личности, подвергались двойному испытанию.
Но никогда, никогда Массне не навязывал свои идеи, предпочтения и особенно свою манеру ни одному из учеников. Напротив, он отождествлял себя с каждым из них, и одна из примечательнейших черт его обучения состояла в том, что, правя работы, он словно ассимилировался с ними. Если следовало подправить какую-либо деталь, изменить структуру, способ изложения, звучание или эмоциональную окраску произведения, что было у него перед глазами, его указания и советы не имели ничего общего с ним, с Массне, можно сказать, что он извлекал их из самого ученика: его темперамента, сильных сторон, индивидуального стиля — и переделывал работу так, как это сделал бы сам ученик, если бы обладал достаточным опытом.
Я никогда не слышал, чтобы он говорил ученикам обидные вещи, его критика всегда бывала высказана самым сердечным тоном:
— Видите ли, меня немного смущает этот пассаж. Вы не очень хорошо поняли, что именно хотели сказать. О, я вижу, к чему вы стремились! (И абсолютно точно и тонко описывал замысел.) Давайте поищем вместе! Да, это трудно, однако… Вот! Мне кажется, я нашел! Черт возьми! Как же вам не подсказала этого ваша интуиция? Вот тут, взгляните!
И серебряный карандашик в белой нервной руке приходил в движение.
Иногда он бывал насмешлив, но сама ирония приобретала у него очаровательные формы.
Однажды он сказал ученику (ныне довольно знаменитому, но которого он недолюбливал за сухость и манерность), когда тот принес ему на просмотр несколько страниц оркестровой партитуры: «Занятно, как хорошо удалось вам приспособить оркестр к вашей музыке».
Через несколько дней, когда тот же ученик принес ему то ли вокальный отрывок, то ли фортепианный аккомпанемент, он заметил: «Забавно! Интересно взглянуть, как вы… приспособили музыку к своему оркестру».
Потребовалось бы много страниц, чтобы рассказать о его эрудированности, прекрасной памяти, умении схватывать суть, легкости, с какой он сравнивал и цитировал.
А как блестяще интерпретировал он больших мастеров! Мне вспоминается одно из занятий, когда он в порыве увлеченности полностью пропел нам предсказание верховного жреца из «Альцесты»[32]: «Аполлон внимает нашим стенаниям!»
Больше мне не доведется видеть его поющим — да что там! — играющим в одно лицо!
Он беседовал обо всем: о литературе, истории и живописи. Все казалось ему подходящим, чтобы показать, что он хочет до нас донести, и красноречие его стояло вровень с его чуткостью. Никогда не забуду часы, что мы с ним провели в Лувре…
Рейнальдо Хан
Ниор, 7 декабря 1911
Ваше письмо пришло в Ниор в день, когда я схоронил ту, что заменила мне мать и унесла с собой мою юность.
Эту юность вы вызвали к жизни просьбой написать сии строки, причиной краткости которых стали скорбь и слезы. Это она руководила моими товарищами в их рвении ответить вам. И она, эта юность, шлет нашему наставнику свидетельства признательности, самой пылкой и нежной, на какую только я способен.
Альфред Брюно
Париж, 10 декабря 1911
Я польщен и признателен вам за любезное предложение воздать хвалу Массне. Прошу простить мне эту фамильярность! Но я вспоминаю, как, будучи совсем юным еще учеником господина Матиаса, я сказал ему: «Простите меня, месье, но я перехожу на курс господина Массне». И Жорж Матиас живо откликнулся: «Тому, кто имеет честь быть учеником Массне, нет нужды в слове «месье»!»
Как же я был счастлив войти в этот класс, который стал для меня, как и для всех нас, местом чудесного времяпрепровождения, и в то же время — обучения, что вернейшим путем вело нас к вратам Вечного города. Обучения особенного, очень
