– Я думала для меня. Для дитя. Ты лучше Полине помоги, четверо детей, корова ее от болезни подохла, знаешь ли? Или Вересовым, у них намедни дом погорел. Той же Парамоновне, матери Василия, старуха обоих их содержит. И Васю, и Валентину теперь.
– Да что ты все… – отец поморщился. – Чужим людям… Сама не рада будешь, когда злые языки принесут, будто я не помощи ради, а благородно за…
– А мне до злых языков дела не будет. Я и так оплеванная хожу по милости сестрицы твоей, – мать окончательно расстроилась.
– Ой, Малина, мы с ней под одной крышей жили: меня лупят, и ей достанется. Жалко мне ее, не знаю, как ей помочь, а ты… – отец махнул рукой. – Прихожу, а там и Василий, и Степан. Пьют. В другой раз прихожу, опять пьют. Намедни захожу, снова пьют. И Валентину втянули. Спасать ее надо.
– Был бы бык, волчица шею перекусит. Сам говоришь, оба путевые были, пока в свои сани садились. Твоя сеструха супротив королевичей прет. Ей одного подавай этакого, второго разэтогого, сама вся в шелках, в рожу заедешь, лица из-под белил не достанешь. Бедная она, бедная! Я белье полоскала, и зайди до ветру, а там сеструха твоя… со Степаном. Голосочек ее ни с чьим не спутаешь. Мол, хочу у Васьки дом отнять, а ты мне хозяин дорогой, мы его в лес пустим по болоту скакать, вместе с матерью его. А Степан ржет, что конь: хочу обнять жену мою дорогую, за силу свечную! Как Васькину жену извели, так и Василия изведем! Вот и изводят. Дурак дураком стал Вася. Ты хочешь, чтобы и я дурой была?
– Врешь! – отец страшно побледнел. – Правду говорит молва: не язык у тебя – нож, и ум в голове сорочий!
Манька вздрогнула, насторожилась: от отца потянуло гнилью.
Отец ли это?
И крикнула матери: «Берегись!» – но та не слышала. Будущее рушилось в одночасье.
– Я вру? Колдовством, видно, сеструха твоя промышляет! – мать раскраснелась и говорила торопливо, как базарная торговка. Отец отвернулся, но мать резко повысила голос. – Я сама видела, прут к волчихе люди, кто за чем! А с чего бы Васькиной жене в гробу лежать? Сроду не болела баба, веселая была. А вот, поди ж ты! Как только связался Вася с сестрой твоей, так она сразу синяки начала прятать… Ты их свел, на шахте, при живой жене! Парамоновна все видела! Неделю назад она мне все обиды свои высказала, как ушатом помоев облила… – мать начала успокаиваться, голос ее стал ровнее. – Шило ей в лоб! Как прокляла будто…
– Парамоновна? – отец удивился. – Ты ее видела? Неделю назад? Где?
Отец едва сдерживал волнение. Мать слегка растерялась, теперь это снова был отец, но какой-то странный.
– Да у ворот встретила… Зашла… В руках узелок… платок хороший, а капает с него сок ягодный… Спрашиваю: куда собралась? А она будто не в себе: «свечку за упокой Васенькиной души поставила. К тебе, вот, зашла – и дальше пойду… Хозяин дома?» – спрашивает.
– И? – поторопил ее отец.
– Я попеняла, да можно ли живому человеку свечки ставить за упокой? Спрашиваю ее: «сдурела ты? Васька твой вчера еще со сватьей моей на своем драндулете раскатывал по всей деревне!» А она как глянула на меня, словно Дьявол глаза ей застил. «Нет, – отвечает, – Васеньку я похоронила, а про нежить мне говорить неохота!» – И заплакала. И в глаза мне смотрит, будто это я Ваську сгубила. «Душа – говорит – у него чистая была, как зорька лазоревая, а как померла, так и мне на земле места не осталось» И про сестру твою помянула. Будто положила ей Валентина на стол денежку и приказала идти, куда глаза глядят. Я спрашиваю: «А Васька?» А она мне: «Да разве ж нежить когда человеком была? Вот, пришла муженьку твоему в глаза посмотреть!»
– Дальше! Дальше что?
– Что дальше… Спрашиваю: «Ты чего Парамоновна?» А она отвечает: «А не он ли Васеньку на смерть заманивал, сводничал, да гадюку под него подкладывал? Три смерти на нем!» Закатала она подол, а там… – мать посерела, вспоминая последнюю встречу с Парамоновной, схватилась за живот и села на скамейку. – Места живого нет, все тело избитое. Сказала, что с мужем до золотой свадьбы чуток не дожила, руки на нее ни разу не поднял, а сестра твоя… «Да Бог с ними! – рукой она махнула и подол опустила, а глаза у нее тоскливые-тоскливые. – Старухины кости быстрее от земли отойдут! Поняла я про душу-то! Чего ей одной в огне гореть? Вдвоем веселее!» Попросила переправить ее на другую сторону на лодке нашей. Я переправила. Мост, как весной снесло, так и не поправит никто. Ты бы посмотрел.
– Посмотрю, посмотрю! А Парамоновна что?
– Пока плыли, нормальная была, спрашивала, как живем, как получилось, что порезанный бык на нашем огороде оказался… говорила, на болото ей надо… А зачем на болото? Клюквы еще нет, опасно там, зверей много. Я так и сказала. А она, когда сошла на берег, вместо «спасибо» такое мне наговорила!
– Что?! Что говорила?! – нетерпеливо перебил ее отец.
Мать пожала плечами.
– Мишутке, мол, своему не давай корни шибко пускать, выгонит он тебя, и ребеночка затравишь. Слышала я вчера, шибко черным хотят его сделать. Добро им глаза колет – добром не кончится. И слышала она, что по ребеночку нашему прохаживались. Валентина при всем народе заявила, что знает, как заставить меня отродье в болоте утопить. А еще, что у людей куски хлеба буду вымаливать, да чтобы каждый по лицу меня охаживал. И под тобой, Медвежонок, не лежать мне, а лизать ноги всякому, кто в лицо плюнет. И будто смеялись зло. И сказала Парамоновна, будто знает, что сила им дана губить людей, и раз глаз положили, не отвяжутся, – мать закатила глаза, сделала вымученное лицо, изображая Парамоновну. – «Ой, Малина, не в обиде я на тебя, ты баба справная, как душа Васятки маево, а вот извели ее, и не долго слезу по душе проливал. На гробе миловал сватьюшку твою! И Мишутка тебя не долго будет помнить!», – мать стала серьезнее. – Парамоновна своими глазами видела, как Васькину жену сначала по живому похоронили, через Васю, понарошку, а потом… Как не поверишь, в колдовстве Парамоновна маленько понимает. К ней со всей округи лечиться ходят. А сестра твоя способна на всякое.
Отец пренебрежительно хмыкнул. Недовольно, но мать обвинять не стал.
– И протянула она мне рублевки… Я их там в комоде положила, поди, да посмотри! При царе Горохе хождение имели. И говорит: «На них краюшку хлеба не купишь, а аршин землицы в самый раз!» Поделила Парамоновна рублевки поровну, половину мне отдала. «На вот, – говорит, – пригодятся, положи девке своей, когда на болото ко мне принесешь. Я по ним опознаю, присмотрю!» И ушла. На остановку поднялась. У меня до сих пор… – мать положила руки на живот. Манька почувствовала, что руки у матери слегка дрожат. – Восьмой день ребеночек какой-то вялый. Стукнет ножкой, и все! А, бывало, застучит-застучит, я сразу знаю, где рука у него, а где нога.
Манька хоть и чувствовала себя плохо, все же пнула мать ногой, чтобы понимала, что она все еще с нею.
– Малина, что же ты молчала! – закричал отец не своим голосом. – Парамоновна неделю назад сгинула. Может, ты последним человеком была, кто ее видел!
– Как сгинула?! – растерялась мать, оцепенев. – Поди, правда, через Куликовку на болота подалась? Автобус из Морской гавани до Манилкиных земель в тот день проходил. Я как раз лодку привязала и в горку поднималась, села передохнуть, а он на остановке стоит. Обычно не останавливается, да кто в такую даль на нем поедет? Там, в горнорудном поселке, если на перепутье сойти, как в сказке: направо пойдешь – на Мутные Топи попадешь, налево пойдешь – в Манилкины Земли упрешься, прямо пойдешь – в Зачарованных Горних Землях сгинешь. От распутья до Топи рукой подать, если вдоль по реке. Когда я в той стороне жила, мы за клюквой туда хаживали, за малиной. Если раньше медведь не задерет или волки – одному туда ходить никак нельзя. Места там дикие. Сказывают, никто по своей воле туда не ходит, никто не возвращается, одно зверье…
