Сабина ненавидела эту улицу, всегда считала ее ловушкой. Она была уверена, что Детектор Лжи видел, как она вошла, и будет ждать ее у ворот, когда она выйдет. Ведь ему было бы несложно вычислить, кто живет в этих домах, к кому она пришла, из какого дома вышла утром.
Она представила себе, как он ходит вдоль домов, читая имена на почтовых ящиках: Э. Э. Каммингс, Джуна Барнс, Мамбо из Ночного клуба Мамбо, — имена, которые хорошо известны всем.
Детектор Лжи вполне мог видеть, как она вы ходит на рассвете из дома, со спутанными волосами, не подымая глаз, кутаясь в плащ.
Любая другая улица, но только не эта!
Однажды в начале лета она проснулась, внезапно почувствовав какое-то болезненное нервное напряжение. Все окна были распахнуты. Время было предрассветное, раннее. Маленькая улочка была погружена в тишину. Она прислушалась к шелесту листвы на деревьях. Потом завопила кошка. Что же разбудило ее? Опасность? Может быть, Алан ждет ее у ворот?
Она отчетливо услышала женский голос:
— Бетти, Бетти!
И другой голос сонно ответил:
— Ну что тебе?
— Бетти! Тут какой-то тип прячется в дверном проеме. Я видела, как он туда крадется.
— Ну и что… А я тут при чем? Это же просто какой-то пьянчужка не может добраться до дому.
— Нет, Бетти. Он поспешил спрятаться, когда я высунулась из окна. Скажи-ка Тому. Пусть пойдет и посмотрит. А то страшно!
— Да что ты как маленькая, право! Ложись спать. Том вчера работал допоздна, не могу его будить. Да и вообще, как этот человек сможет войти? Разве только ты сама ему откроешь.
— Но утром мне надо идти на работу. А вдруг он будет там? Разбуди Тома!
— Ложись спать!
Сабину начало трясти. Она была совершенно уверена в том, что этот человек — Алан. Алан поджидает ее внизу, караулит, когда она выйдет. Для нее это означало бы конец света. Алан был средоточием ее жизни. Все прочие моменты — моменты ее жара — были лишь снами, несущественными, исчезающими так же быстро, как появились. И если бы Алан теперь отверг Сабину, она бы погибла. Ведь она существовала лишь постольку, поскольку существовала для Алана. Для нее признаться себе: «Алан выгнал меня» было равнозначно признанию: «Алан меня убил».
Эта ночь была полна особенно чудесными ласками, подобными разноцветным языкам пламени роскошного фейерверка, похожими на сполохи взрывающихся внутри тела солнц и неонов, на летящие к эпицентрам наслаждения кометы, вспыхивающие звезды все пронизывающих радостей. И даже если бы она сказала: «Я останусь здесь и буду жить с Мамбо вечно», ее слова отражали бы лишь чувства детей, кидающихся под золотой дождь фейерверка, который длится всего мгновение и посыпает их головы пеплом.
Перед ее глазами вставали два образа: во-первых, вызывающий в ней резкую боль образ рыдающего Алана, каким она видела его, когда ему сообщили о смерти отца, и, во-вторых, образ разгневанного Алана, каким она никогда его прежде не видела, но знала, что он мог гневаться на других, и этот образ был столь же непереносим для нее, действовал на нее так же убийственно.
Еще не рассвело. Что можно теперь сделать? Ее нервы были так натянуты, что она не могла больше лежать в темноте. Но как объяснить Мамбо, почему так рано ушла? И все же она тихонько поднялась, осторожно выбралась из постели и оделась. Ее била дрожь, и даже одежда неловко выскальзывала из дрожащих пальцев. Она чувствовала, что должна пойти и узнать, кто же этот человек, затаившийся у двери. Слишком мучительным было для нее это состояние тревожного ожидания.
Медленно и бесшумно вышла она из квартиры и босиком, зажав в руке сандалии, спустилась по лестнице. Скрипнула ступенька, и Сабина замерла. Капли пота выступили на ее бровях. Руки продолжали трястись: она чувствовала себя бесконечно слабой. Когда она наконец подошла к двери, то сразу увидела мужской силуэт за матовым стеклом. Мужчина стоял и курил трубку — точно так же, как это делал Алан. Сердце Сабины ушло в пятки. Она поняла, почему всегда так сильно ненавидела эту тупиковую улицу. Еще целых десять минут она стояла, парализованная ужасом и чувством вины, но также и сожалением о том, что она теряет.
— Конец света, — прошептала она.
И тогда, как будто в предчувствии смертного часа, она подвела итоги своему существованию на земле: самые возвышенные мгновения страсти растворились как нечто совершенно незначимое перед страхом потери Алана, как если бы его любовь была основой всего ее существования.
Как только эта мысль оформилась в ее сознании, отчаяние ее достигло такой точки, что она не могла больше стоять на месте. Она резко толкнула дверь.
Перед ней, покачиваясь на нетвердых ногах, стоял незнакомец с красными, налитыми кровью глазами. Напуганный ее внезапным появлением, он пробормотал, делая шаг назад:
— Не могу прочитать, где мой звонок, сударыня. Вы мне не поможете?
Сабина взглянула на него с яростью и бросилась прочь, прикрывая лицо краем плаща.
Мамбо постоянно упрекал ее: «Ты меня не любишь!» Он чувствовал, что, обнимая и целуя его, она обнимает и целует музыку, легенды, деревья и барабаны его родного острова, и что она одинаково страстно хочет обладать и его телом, и его островом и подставляет тело его рукам как тропическому ветру, и что качание на волнах наслаждения равно для нее качанию пловца на волнах тропического моря. Целуя его губы, она смаковала пряные ароматы его острова — единственного места, где можно было научиться так ласкать женщину с особой, шелковой чувственностью, лишенной грубости и насилия, мягкой, как само его тело островитянина. Гуттаперчевое тело.
Сабина не чувствовала вины за то, что пьет тропики, наслаждаясь телом Мамбо; ее стыд был более тонкого свойства: она стыдилась того, что предлагает ему фальшивую Сабину, притворяющуюся, что любит его одного.
Накануне вечером, когда наркотик ласк закружил их и швырнул в открытый космос, она словно освободилась — освободилась на миг от всего постороннего, грубо вмешивающегося в добровольный союз двоих людей, — и захотела показать ему истинную Сабину, Сабину без маски.
Когда они лежали рядом и их тела еще подрагивали от наслаждения, всегда возникала напряженная тишина. И, лежа в молчании, каждый из них начинал вить нити раздора, желая разъединить то, что соединилось, вернуть в свое безраздельное пользование то, что на какой-то миг было разделено с другим.
Эти изощренные ласки могли проникнуть сквозь тяжелейшие преграды, просочиться сквозь самые прочные заслоны, но они же могли мгновенно иссякнуть, сразу, как только удовлетворено желание, могли погибнуть, как неоплодотворенное семя.
Мамбо продолжал источать заботу. Но продолжал все более убеждаться в своем тайном подозрении относительно того, что Сабина ищет только чистого наслаждения. Любит в нем только островитянина, пловца, барабанщика, и что, касаясь его, страстно желая его и принимая его своим телом, она никогда не видит в нем художника, которого он сам более всего ценил в себе, и композитора, сочиняющего музыку, дистиллирующую варварские ритмы его родины.
