— А если я сделаю так, как вы просите, вы не будете больше красться за мной по пятам, не будете больше строчить в свой блокнотик?
— Нет, Сабина, не буду. Обещаю тебе, — ответил он.
— Но откуда вы так много узнали обо мне?
— Ты уже забыла, что сама позвала меня следить за тобой. Ты сама наделила меня правом судить твои поступки. Ты и многих других наделила этим правом: священника, полицейских, докторов. Преследуемая собственным сознанием, ты чувствовала себя в большей безопасности, если меняла свой образ. Так ты чувствовала, что сможешь сохранить ясность ума. Одна твоя половина хотела исправления, освобождения от мук вины, а другая — жаждала остаться на свободе. Одна твоя половина сдавалась и обращалась к чужим людям с просьбой об аресте, тогда как другая половина изобретательно искала пути к спасению. Это был всего лишь еще один роман, роман с правосудием. Сейчас же ты находишься в бегах, ты бежишь от вины за любовь, поделенную на несколько человек, и от вины за то, что ты не любишь. Бедная Сабина, тебе недостаточно было твоих скитаний. Ты искала свою целостность и в музыке… Твоя история — это история не-любви. И знаешь, Сабина, если бы тебя поймали и привели на суд, то судьи дали бы тебе куда более мягкое наказание, чем то, на которое ты сама себя уже обрекла. Мы всегда являемся самыми строгими судьями своих поступков. Ведь мы судим еще и свои мысли, тайные намерения, даже свои мечты… ты никогда не принимала во внимание смягчающие обстоятельства. Ты пережила потрясение и перестала верить в единственную любовь. Разделение своей любви между несколькими мужчинами показалось тебе мерой предосторожности. Между миром ночного клуба Мамбо, Довоенной Веной Филиппа, кабинетным миром Алана или подростковым исчезающим миром Дональда открывалось так много лазеек. Подвижность в любви превратилась в условие твоего существования. И нет ничего постыдного в том, что ты принимала меры предосторожности. Ведь ты испытывала такой страх.
— Но мои лазейки подвели меня.
— Пойдем со мной, Сабина!
Сабина поднялась вслед за Джуной в ее студию, куда продолжали доноситься звуки барабанов.
И словно для того, чтобы заглушить эту музыку, Джуна поставила на граммофон пластинку.
— Сабина…
Но та не ответила ничего, потому что зазвучал один из квартетов Бетховена и музыка сказала Сабине то, чего не могла произнести Джуна, но что они обе знали с абсолютной точностью: жизнь продолжается и продолжается, как бесконечная цепь вершин, цепь восхождений. Благодаря этим восхождениям сознание обретает вечное движение, выходящее за рамки смерти. И точно таким же образом и вечность любви обретается признанием ее безличной сущности, которая является сложением всех алхимических процессов, порождающих жизнь, ребенка, произведение искусства, научное открытие, героический акт или акт любви. При этом человеческая пара не остается постоянно идентичной, она меняется для того, чтобы сохранить этот взаимообмен духа, взаимное изменение характера под влиянием друг друга, все творческие достижения заново рожденных внутренних «Я», и сохранить верность только вечному продолжению, протяжению и распространению любви, достигающей своего наиболее яркого выражения в моменты кульминаций и подъемов, равных кульминациям и подъемам в искусстве или религии.
Сабина соскользнула на пол и села, склонив голову перед граммофоном, махнув парашютом белой юбки; а потом съежилась, как сдувшийся воздушный шарик, и умерла в пыли.
Слезы капали не отдельными круглыми капельками, как это бывает обычно. Они ниспадали на лицо Сабины, как водяная вуаль, словно под тяжестью растворяющей музыки она опустилась на морское дно. Ее глаза и черты лица полностью растворились, будто она теряла свою сущность.
Легким жестом, напоминающим скорее не о самой печали, а об изящном танце печали, Детектор Лжи протянул к ней руки, как бы желая спасти ее, и сказал:
— В гомеопатии есть средство под названием «пульсатил». Его прописывают тем, кто, слушая музыку, плачет.
