– Жив, легко тебе смеяться!
– А если и жив, так ведь все равно одной ногой в могиле. Не то вторую, не то третью жену схоронил, и опять на сладкое потянуло. Беззубого…
– Любой из нас в старости не Аполлон, – с сердцем заметила Соня.
Военные, решила она про себя, чуткостью не отличаются. Леонид даже не понимает, что неудачно выбрал предмет для шуток. Вон как доволен, что поставил ее в неловкое положение! Можно подумать, предполагаемым замужеством со Старовойтовым она хвастает.
– А ты, значит, не захотела?
– Ты бы на моем месте захотел?
– Знаешь, мне трудновато представить себя девушкой! Да еще маменькиной дочкой, а не какой‑нибудь там… бунтаркой.
– Я столько лет была послушной сестрой и дочерью, что пора было и ослушаться.
Он слегка покачался на стуле, склонив голову, как будто прислушивался к своим мыслям.
– Говоришь, Николай заторопился? Друг называется. Разве не он тому способствовал, чтобы мы с тобой… Мы же с тобой были жених и невеста!
– А он был мужем Дашеньки Шарогородской. О тебе же не было известно: вернешься или нет…
Она сказала это с нечаянным упреком, и Леонид отвел глаза, привычно касаясь верхней губы, как если бы хотел тронуть свой ус.
Он покашлял, вроде в горле запершило, и сказал:
– Сегодня ночью приходи.
– Еще чего не хватало! – с возмущением прошипела Соня.
– Тогда я к тебе приду.
Она беспомощно оглянулась, но Жан спал похмельным сном в своей комнате, а Мари куда‑то подевалась… Отчего‑то в присутствии Разумовского ей неуютно, и она всегда старается исчезнуть с его глаз.
Соня понимала, что попала в ловушку. Один раз уступила, а теперь… теперь само собой разумеется, что Леонид от нее не отстанет…
Но тут же она встряхнулась. Привораживает ее Леонид, что ли? Уж и оплакивать свою нелегкую судьбу приготовилась. Можно подумать, от самой Сони ничего не зависит! Как, оказывается, легко возвращается она в привычный образ, в котором прожила целых двадцать пять лет! А думала, что навсегда о нем забыла…
На другое утро Жан не вышел к завтраку, и Соня обеспокоилась. Такого прежде не случалось. Шастейль был ранней птичкой и обычно в постели не залеживался.
«Неужто заболел?» – подумала Соня и, помедлив у его двери, легонько постучала.
За дверью что‑то пробулькало или проквакало, и она, более не медля, вошла.
Бедный врач своим видом напоминал самого больного из своих пациентов. Бледно‑зеленый, с темными кругами под глазами, он лежал и тихо стонал.
– Что с тобой, Жан? – испуганно воскликнула Соня; в голове ее пронеслись самые страшные мысли о том, что француза отравили, и сделал это… конечно же, Леонид! И вот еще немного, и Шастейль скончается в страшных муках.
– Голова! – простонал тот. – Сейчас моя голова треснет, как спелая тыква, и наружу вылезут мои бедные воспаленные мозги…
Это надо же! Только воображение у мужчины‑врача может рисовать такие гадкие картинки, от которых женщина содрогнется.
Впрочем, у нее самой воображение тоже на свой лад особенное. Придумала какое‑то отравление, хотя у Шастейля всего лишь похмелье. Но чем его лечить?
Она отправилась на кухню, где уже вовсю хозяйничала Анхела.
– Скажи, Анхела, – спросила ее Соня, – бывает, что ваши мужчины наутро после вечернего пития мучаются головной болью?
– Еще как бывает, – с усмешкой отозвалась та.
– И что вы, женщины, им подаете? Насколько я могу судить, сеньор Жан сейчас не в состоянии проглотить и крошки.
– Крошку он, может, и не проглотит, а вот ложку горячего супа… Я как раз только его сварила.
– А если он откажется?
– Надо заставить. Еще у нас некоторые мужчины похмелье тем же и лечат.
– Чем? – не поняла Соня.
– Тем, от чего голова болит, – пояснила Анхела.
Соня хотела наказать Мари, чтобы та отнесла в комнату Жана суп, но потом подумала, что с нею Жан не постесняется капризничать, потому решила сделать это сама. Она поставила на деревянный кухонный поднос тарелку с супом и кружку с вином. Кстати, когда наливала, подивилась: огромная бутыль была уже наполовину пуста. Ох этот Разумов–ский! Сказал – сделал.
Едва она вошла в комнату к Жану, как он, уловив запах супа, содрогнулся.
– Убери, я не смогу это не то чтобы проглотить, даже нюхать.
– Тогда, может, вино? – Она показала ему наполненную кружку.
– А вино – тем более.
– Значит, будем есть суп.
– Что я сделал тебе плохого?
Его лицо при этом стало таким жалобным, что Соня не удержалась и потрепала его по голове, как маленького. Или как брата. От этой нежданной ласки на лице Жана мелькнула растерянность, и Соня поспешила убрать руку.
– Помнишь, ты сам говорил, что врач вынужден причинять больному человеку боль, чтобы вернуть ему здоровье. Вот и ты представь, будто я твой врач и собираюсь дать тебе горькое, противное лекарство, но после него тебе сразу станет легче.
– А если меня вырвет? – спросил Шастейль ворчливо.
– Это ничего, тебе тоже станет легче.
– Но как же… Ты не врач, тебе не приходилось ухаживать за больным…
– Много ты понимаешь! – сурово сказала Соня и поднесла к губам Жана ложку супа. – А для Жана-молодца два стаканчика пивца, на закуску пирожка, для потешки девушка…
Эти присказки она слышала еще в детстве от кормилицы и даже не вслушивалась в то, о чем в них говорилось. Потому сейчас просто перевела их на французский язык. Жан, заслушавшись, открыл рот и проглотил ложку супа. Подождал, не вернется ли тот назад, но, видимо, суп легко скользнул в воспаленный желудок, и Сонин «пациент» потянулся за следующей ложкой.
Съев до конца весь суп, он откинулся на подушку и вытер со лба испарину.
– Спасибо, Софи, ты меня спасла… Ты удивительная женщина. Жаль, что я тебя недостоин.
– О чем ты говоришь, Жан! Разве мы не друзья? Разве я хоть раз дала тебе понять, будто отношусь к тебе… не так, как к равному?
– Если мы равны, то ты у нас primus inter pares, первая среди равных.
Он произнес это с какой‑то безнадежностью, так что Соне стало не по себе. Неужели Разумовский что‑то посмел ему сказать?
– Что случилось? – спросила она, следя за выражением его лица; сейчас он в таком расслабленном состоянии, что ничего не сможет от нее скрыть. – Чего вдруг ты начал считаться, кто из нас первый, а кто не первый?
Он не ответил, помолчал, вспоминая, и спросил:
– Что значит русское слово «выс‑кач‑ка»?
