Пешеход прибавил шагу и через несколько минут сошелся с длинным субъектом в фуражке и высоких сапогах.
— Ну что? — спросил его котелок.
— Скрылся… — отвечала фуражка.
— Вот дьявол-то.
— Чистый дьявол.
— А был на виду.
— Кажется, видел его, но он вскочил на извозчика, я не мог за ним следовать, потому что на всей этой проклятой улице не было ни одного другого извозчика.
— Где ж ты пропадал все это время, из церкви уже все разъехались.
— Я встретился со Шлепкиным.
— Да. Он мне обещал добыть его живого или мертвого.
— А мне тоже обещал Колечкин, только этот трусоват, страсть как напуган. Если, говорит, я с ним встречусь — пропал.
— Поехал с графиней, с доктором и молодыми второй пары.
— Да.
— А граф-то, старый-то? На колени падал, когда его арестовывали, а потом драться начал… Но его скрутили.
— Интересное, брат, это дельце, за него и приняться весело… Я даже рад, что он удрал. Чем больше труда, тем больше мы заработаем.
— А странно, брат, Колечкин как будто знал, что он удерет, и рассказал, что баронесса фон Шток лихо наградит того, кто поймает негодяя…
И оба сыщика, прибавив шагу, скоро вышли на шумный и людный проспект.
Воровство ради смерти
Арестованный граф Иероним Иванович сидел перед решетчатым окном своей камеры и мрачно глядел на пустынный двор, по которому только изредка пробегал кто-нибудь из служащих да стояли под ружьем трое неподвижных часовых. Перед состарившимся жуиром проходила целая жизнь. Теперь, как и бывает по большей части, он на досуге стал постигать все ее ошибки и приходил к заключению, что прожечь жизнь — не значит насладиться ею.
Так всадник, проскакавший в карьер по живописному парку, оглядывается назад с сожалением, что не проехал тихо под пленительно-тенистыми сводами, между душистых куртин, полных цветами.
Он и рад бы вернуться назад, чтобы, проехав еще раз, поправить свою ошибку, но это сделать нельзя, конь его, закусив удила, мчится вперед, и его слабая рука не властвует уже над бешеным животным… А вдали бездонный овраг, к которому несется он с страшной быстротой… Что-то там на дне его, камни или терновник, мягкий, мшистый ковер или бурная струя потока, не все ли равно?
Но подобное положение в разных натурах порождает разные чувства.
Граф чувствовал едкую досаду и на себя и на судьбу, которая «подставила ему ножку», как мысленно выражался он.
Пожить бы еще хоть годик. Хорошо, с шиком пожить, и потом можно коротко рассчитаться с жизнью.
Только бы один годик — больше бы он, пожалуй, не хотел.
Если бы все это удалось, теперешняя мечта его была бы совершившимся фактом. Эх, жаль!..
И он, подперев голову кулаком, старался оттолкнуть действительность и жить воспоминаниями. Тут он опять натолкнулся на подтасованный недавно афоризм, что во всем этом деле он был скорее пассивным свидетелем, чем соучастником. Двое его сыновей, один счастливый и законный, другой, точно такой же по внешности, но еще более требовательный по натуре, завели между собой отчаянную борьбу за существование, а он, он был только зрителем, и, в сущности, он очень мало виноват, желая воспользоваться исходом этой борьбы для своей личной выгоды.
Безусловно, глупо было бы не сделать этого.
Но тут он вспомнил про жену, которую помогал упрятать в сумасшедший дом.
На этой мысли его своеобразная нравственность поморщилась. Но он и тут попробовал извернуться. Он не любил ее. Он был куплен ею. Он не виноват, что он был красив и сумел внушить ей страсть.
Она должна была бы понимать свое место, и он опять-таки не виноват, если она рассчитывала на другое отношение к себе. И он вновь почувствовал озлобление к этой женщине, так страстно любившей его. Он вовсе не создан для того мещанского счастья, которое составляет для нее идеал.
Да, жалко. А мог бы и еще пожить. Теперь же взамен всего — тюрьма, а может быть, и каторга.
Граф содрогнулся.
Затем он стал думать о своем недавнем сообщнике и в том, что он успел благополучно скрыться, увидел для себя слабый просвет надежды.
А может быть, теперь там, на свободе, он вспомнит про него и постарается способствовать его исторжению отсюда.
Вдруг по коридору раздались шаги — как казалось, шли несколько человек. Шаги приблизились к двери, замок щелкнул, и на пороге появилось трое сторожей и женщина, закутанная в черный шелковый платок.
Это была графиня.
Граф вскочил с табурета, на котором сидел и почти в ужасе поглядел на посетительницу. Он мог ожидать всякого визита включительно до визита палача, но только не этого.
— Мне позволено переговорить с мужем наедине, — обратилась она к сторожам, — поэтому вы можете оставить нас.
Оба сторожа переглянулись и вышли, остановившись, однако же, тотчас около дверей.
— Иероним, — тихо шепнула графиня, открывая свое бледное, изможденное лицо, — зачем ты все это сделал?
Граф молчал, опустив голову.
— Я не хочу верить, чтобы ты сознательно желал погубить меня, ту, которая тебе отдала все, что только может отдать любящая женщина. Скажи же мне, что подвигло тебя на этот ужасный поступок? Оправдайся передо мной! О, ради бога, оправдайся! — заключила она, прижимая руки к тяжело дышащей груди.
Граф упорно молчал и, очевидно, решил молчать и далее, потому что отвернулся и стал глядеть в окно.
— Иероним, — еще раз с дрожью мольбы в голосе прошептала несчастная женщина, — отчего же ты молчишь? Что я тебе сделала, что ты даже не удостаиваешь меня словом? Пойми же, что я тебя люблю даже и теперь, когда мы оба с тобой старые. Я хотела бы и теперь беречь и лелеять тебя. За что же ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала?
Граф еще круче отвернулся.
Графиня закрыла лицо руками, и в комнате воцарилось глубокое молчание.
— Опомнись, Иероним, покайся! Может быть, мне и удастся освободить тебя.
— Пожалуйста, не говорите этого! — резко сказал граф. — Мне теперь не нужно никакой свободы, в этой комнате мне очень удобно, по крайней мере, я никого из вас не вижу.
— Ты ненавидишь нас?
— Откровенно сказать: да.
— И меня?
Граф опять замолчал и опять резко повернулся к окну, потер лоб в раздумье и вдруг встал.
