Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра,Как перышко на ладони около глаз.
Стулья заскребли по полу. Потом раздался звук удаляющихся шагов – мужчины и женщины в прежнем молчании уходили из комнаты, – но я так и не поднял голову.
Наконец мне на плечо мягко легла сильная рука. Я открыл глаза и увидел того самого старика, Эдгара Балена.
– Идем со мной, чтец, – сказал он.
Я только смотрел на него.
– Чтец, ты прошел испытание. Ты крещен. Ты избавлен от огня. Тебе надо отдохнуть.
Я вздохнул и сказал:
– Да. Мне надо отдохнуть.
* * *
Так из заключенного я стал «чтецом» в группе христиан, своего рода церковнослужителем. С тех пор я много месяцев подряд читаю им из Библии по утрам и вечерам, а они молча слушают. Я читаю, а они слушают, и никто не говорит ни слова.
Сейчас, когда я пишу это у себя дома в Перекоре, один, в безопасности и сытый, мне трудно ощутить всю странность моей жизни у Баленов. Во многих смыслах мои воспоминания о Мэри Лу и о немых фильмах ярче и ближе к яви, хотя мне скоро идти на вечернее чтение. Сегодня, после утреннего чтения, я писал весь день. Сейчас остановлюсь, покормлю Барбоску и выпью стакан виски. Завтра попробую закончить этот новый отчет о моей жизни. И рассказать печальную историю Аннабель.
В тот первый вечер старый Эдгар отвел меня в комнату на втором этаже и оставил спать. В комнате были две кровати с изголовьями из медных трубок, как та, на которой умирал старик в кино, где часы остановились и собака горевала. Я разулся и лег на кровать в одежде, а Барбоска запрыгнула на покрывало, свернулась у меня в ногах и тут же уснула. Я ей завидовал. Несмотря на мою усталость и на то, что постель была самая удобная в моей жизни: с толстым матрасом и огромным одеялом в цветочек (на розовой подкладке я нашел бирку: «Одеяло пуховое, „Сирс“, товар высшего качества»), мне не спалось. Слишком много всего было в голове. Усталость обострила чувства, и я, лежа в темноте, с неестественной четкостью видел события прошлого. Это отчасти походило на управление сознанием, которое я преподавал в Огайо: яркие галлюцинаторные образы, только без помощи наркотиков, и я ими совсем не управлял.
Я видел Мэри Лу, как она читает на ковре, видел пустые лица пожилых студентов на моем семинаре в Огайо, как они сидят, опустив глаза, в джинсовых университетских мантиях, бездумные и безмятежные, видел проректора Споффорта, высокого, умного, пугающего, чернокожего и совершенно непонятного. Я видел себя ребенком посреди двора перед детским спальным корпусом интерната. Меня выставили на позор на день за нарушение личного пространства, потому что я поделился с другим ребенком своей едой. По правилам наказания я должен был стоять неподвижно, а каждый ребенок, проходя через двор, трогал меня: трогал мое лицо, руки, грудь. Я внутренне сжимался от их прикосновений, щеки горели от стыда.
Потом я увидел индивидуальный спальный бокс (первое свое спальное место, которое помню), узкую, жесткую монашескую кровать, фоновую музыку из звуконепроницаемых пермопластовых стен, индивидуальный коврик на полу, где я молился перед сном: «Пусть директора помогут мне расти внутренне. Пусть я через наслаждение и безмятежность приду к нирване… Пусть меня не коснется ничто внешнее…» И мой индивидуальный телеэкран во всю стену, которому я учился отдаваться целиком, на долгие часы уходя из моего детского тела. На сверкающей голографической поверхности мелькали радостные и приятные образы, а тело было нужно лишь для того, чтобы снабжать мозг химическими веществами для пассивной отключенности. Таблетки с этими веществами я принимал по сигналу телевизора, когда загорался лиловый сопорный свет.
Я мог смотреть на экран от ужина и до отбоя, а потом засыпал, и мне снилось телеизображение: яркое, гипнотическое, постоянное удовлетворение бестелесного сознания.
И вот, лежа в старой непривычной спальне под конец дня, когда меня крестили в воде, чуть не сожгли в ядерном пламени и когда я читал Книгу Бытия семье незнакомых людей, я не мог заснуть из-за образов, которыми больше не управлял. На меня нахлынула тоска по простой жизни истинного сына современности. Я истово мечтал о сопорах, марихуане и других препаратах для расширения сознания, о химической безмятежности и телепереживаниях, о моих молитвах неведомым «директорам» и сладких наркотических снах в кондиционированном воздухе пермопластовой каморки, куда не проникали звуки внешнего мира, где не было места желаниям, тревогам, отчаянию, из которых состояла моя теперешняя жизнь. Я устал от реальности. Она стала бременем: тяжелым и мучительным бременем.
Мне вспомнилась старая лошадь в фильме, ее уши, торчащие из соломенной шляпы. И слова: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Я думал о себе и о Мэри Лу – возможно, последнем поколении на Земле, лишенной детей и будущего. Я видел лица горящих людей в «Бургер-шефе», которые собственной огненной смертью предвосхищали грядущую гибель человечества.
Печаль полностью завладела мной, и все же я не плакал.
Я видел строгие и бесчувственные лица роботов-воспитателей. Лицо судьи, который отправил меня в тюрьму. И мудрые старые глаза Беласко, его ехидную усмешку.
Наконец, поняв, что не избавлюсь от этих образов, я включил прикроватную лампу на батарейке, достал мое «Оделовское руководство по ремонту и техобслуживанию роботов» и раскрыл на последних пустых страницах, куда до ухода из тюрьмы переписал несколько стихотворений. Там были и «Полые люди», которых мы с Мэри Лу читали, когда Споффорт пришел меня арестовать:
