— Мне и раньше приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Вот увидите, мы какое-то время потерпим их фокусы, а потом просто устроим этим ребятам хорошую взбучку.
Сложность состояла в том, что теперь эта гипотетическая взбучка неминуемо откликнется эхом в Организации Объединенных Наций и вызовет вполне предсказуемую реакцию тех, кому дебаты о "колониальном иге" представляются более интересными, чем обсуждение голода в Индии. Но прежде всего, ни в коем случае нельзя было допустить появления мучеников, погибших за общегреческое дело. В действительности, несмотря на забастовки и демонстрации, на острове пока было тихо; пресса была свободной, в тюрьмах по политическим мотивам никто не сидел; жизнь шла нормально. К тому же сами греки, судя по всему, пытались представить свои материалы с такой безграничной тонкостью и предупредительностью, что вся эта затея вполне могла пройти тихо и незаметно для мировой общественности. И разумнее всего было бы не пороть горячку и дождаться первых результатов ооновских слушаний.
Вот и представьте себе мое удивление, когда в одно прекрасное августовское утро я спустился со своей горы и обнаружил, что газетные курьеры уже успели пришпилить к дверям таверны великолепный документ, рожденный Высшим Разумом, в котором предлагали конституцию, а вдобавок сурово предостерегали против каких бы то ни было проявлений недовольства — и все это в том stylepompier[74], что так любезен сердцу адвокатов и чиновников. Ни предостережения, ни сама конституция не отличались особой внятностью, я присоединился к группе бородатых пастухов, которые, отчаянно старались собраться с мыслями и, шевеля губами, читали листовку. Мы с ними обменялись недоуменными взглядами.
— Что это значит? — спросил совершенно ошарашенный Дмитрий. — Мы что, теперь не имеем права даже говорить об Эносисе, а то нас тут же посадят в тюрьму? А гимн петь?
Я никак не мог просветить его на сей счет; однако, судя по всему, имелось в виду именно это, хотя формулировки были более чем обтекаемые и расплывчатые. К тому же и текст конституции явно представлял собой предварительный набросок и имел целью всего лишь возбудить некие смутные ожидания: ни единой фразы, которую можно было бы истолковать как приятие или отрицание идеи Эносиса. Впечатление от этого документа оставалось самое смутное.
В Кирении мне то и дело попадались на глаза кучки людей возле других точно таких же листовок, расклеенных на дверях и рекламных щитах — на то, чтобы прочесть текст, уходило примерно десять минут. Все казались весьма озадаченными.
В Никосии к удивлению примешивалась изрядная доля бездумного веселья.
— Означает ли это, — спросил у меня один журналист, — что мы не имеем права приводить выдержки из английских газет, если в них встречается слово "Эносис"?
И я искренне порадовался, что еще не успел принять должностные полномочия, поскольку понятия не имел, как отвечать на подобные вопросы. Однако попавшийся мне по дороге мелкий чиновник из британской администрации, казалось, пребывал в приподнятом настроении.
— Вы видели прокламацию? Теперь они у нас попрыгают!
Теперь все эти глупости прекратятся раз и навсегда. И можно будет работать, как прежде, ни шатко ни валко.
Ни шатко ни валко! Сокровенная мечта всякого человека, чья карьера зависит не от способностей, а от чисто физических величин, вроде силы земного притяжения. Империя ни шатко ни валко трусит себе по проселочной дороге, обсаженной кустами боярышника в цвету…
Я ни шатко ни валко прошествовал в виноторговую компанию, где подрабатывал, сочиняя рекламные объявления, чтобы забрать заработанные деньги и засвидетельствовать почтение моему единственному знакомому миллионеру. И обнаружил, что он сидит, уставившись в разложенную на столе утреннюю газету — с таким видом, словно едва удерживается от истерики.
— Вы это видели? — прошептал он.
Я кивнул. Он осторожно ткнул в газету пальцем, как будто дотрагивался до зверя, желая проверить, окончательно он сдох или нет.
— Меньше месяца тому назад, — сказал он, — я обедал в Лондоне с Хопкинсоном, и он заверил меня, что, несмотря на сложность нынешней ситуации, киприоты смогут самым серьезным образом рассмотреть проект конституции, в том случае, конечно, если проект окажется по-настоящему либеральным. Но это же — для зулусов!
Его взгляды, насколько я мог судить, разделяли многие из тех, кто искренне хотел положить конец беспорядкам— из тех, кто в определенной мере был на нашей стороне. В те времена их было еще очень много, и, скорее всего, не менее половины крестьян придерживались тех же умеренных взглядов. Причиной для такого умозаключения мне послужил следующий факт: я ни разу не видел, чтобы надпись "ЭНОСИС" не сопровождалась какой-нибудь припиской о "еретиках" — то есть тех, кто был против Эносиса. Поначалу самая распространенный лозунг гласил: "К ЧЕРТУ ЕРЕТИКОВ". Позже он изменился на "СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ". Смерть не только на словах, но и на деле.
В секретариате было тихо и безлюдно. По традиции правительство проводило лето в горах, для них признать необходимость остаться в столице, чтобы справиться с кризисной ситуацией, значило потерять лицо. Проконсультироваться здесь было совершенно не с кем, если не считать дежурного, так сказать, администратора, который при случае мог связаться по телефону с Домом правительства в Троодосе. Собственной точки зрения на прокламацию у него не было, да и вообще, похоже, его забыли поставить в известность о самом факте ее существования; никаких комментариев на сей счет он дать не мог, и ограничился тем, что дал мне подробные указания, как добраться до моей сатрапии — Управления по связям с общественностью, которое в те времена располагалось прямо напротив здания суда, на границе турецкого квартала, в старом здании, полном зеркал: Пьера Лоти этот дом привел бы в восторг.
Здесь тоже все было закрыто, сотрудники отправились в отпуск, так что я с чистой совестью прогулялся по солнышку до гостеприимного порога Мориса Кардиффа: хозяин как раз пытался в чем-то убедить виноградную лозу, которая, вероятно, вознамерилась удариться в бега, покинув шпалеру.
— Я совсем сумасшедший, — спросил я его, — или эта прокламация рассчитана на то, чтобы нарочно подразнить гусей?
Он рассмеялся.
— Мы все сумасшедшие, — сказал он. — Ясно же, что Кипра вы так и не поняли.
— Нет, серьезно!
— Серьезно.
— Я в том смысле, что будь я лидером националистов, который только и мечтает, как бы предоставить ООН хоть какие-нибудь доказательства нарушения прав человека, я немедленно спровоцировал бы демонстрацию, чтобы пара сотен школьников оказалась за решеткой. Это был бы роскошный политический гамбит. Если, конечно, вам не кажется, что правительство просто зря сотрясает воздух и не пойдет на крутые меры.
— Хуже. Сами киприоты слишком глупы, чтобы извлечь из этого хоть какую-то выгоду. Вот увидите.
Зазвонил телефон, и я остался в залитом солнечным светом дворе один — подумать и подышать густым ароматом цветущей магнолии. Потом хозяин дома вернулся, с недовольной гримасой на лице, и сказал:
