До которого конца? сказал мистер Горман.
До какого конца? сказал мистер Нолан.
Уотт не ответил.
До тупого конца или до острого конца? сказал мистер Нолан.
Уотт опять задумался. Затем он сказал:
До ближнего конца.
До ближайшего конца, крикнул мистер Нолан.
Орать незачем, сказал мистер Кокс.
Голос тихий, но отчетливый, сказал мистер Уоллер.
Но какой необычный акцент, сказала леди Макканн.
Прошу прощения, сказал Уотт, я подразумевал дальний конец.
Так это бесплатно, сказал мистер Нолан.
Дайте ему билет третьего класса до сказал мистер Горман, и дело с концом.
Шиллинг три пенса, сказал мистер Нолан.
Уотт отсчитал в рифленый лоток один шиллинг, два шестипенсовика, три трехпенсовика и четыре пенни.
Это что? сказал мистер Нолан.
Три шиллинга пенс, сказал Уотт.
Шиллинг три пенса, проревел мистер Нолан.
Уотт положил разницу в карман.
Поезд! воскликнула леди Макканн.
Быстрее, сказал мистер Кокс, два туда и обратно.
Несмотря на то что они ежедневно ездили по этой линии в город и обратно, у мистера Кокса и мистера Уоллера был обычай покупать билеты каждое утро заново. В один день платил мистер Кокс, в следующий — мистер Уоллер. Причины этому неведомы.
Через несколько минут «шесть четыре» подошел к станции. На него не село ни одного пассажира, поскольку миссис Пим отсутствовала. Однако из него выгрузили велосипед для некой мисс Уокер.
Мистер Кейс, теперь вольный покинуть будку, присоединился к мистеру Горману и мистеру Нолану перед калиткой. Солнце уже высоко поднялось над видимой частью горизонта. Мистер Горман, мистер Кейс и мистер Нолан повернули к нему свои лица, как это безотчетно делают люди рано поутру. В этот час серая пустынная дорога лежала неподвижно между своих изгородей и канав. Из одной вылез козел, волоча за собой колышек и цепь. На середине дороги козел задумался, затем повернул обратно. Звон становился все тише и тише, доносясь через неподвижный воздух, но все еще был слабо слышен даже когда колышек исчез за подъемом. Содрогавшимся морем можно было лишь восторгаться. Листва и трава трепетали, или производили такое впечатление, под каплями, или бусинами, весело выпадавшей росы. Долгий летний день начался превосходно. Если он продолжится в такой же манере, на его завершение тоже недурно будет посмотреть.
И все-таки жизнь не такая уж дерьмовая штука, сказал мистер Горман. Он высоко вскинул руки и развел их в стороны в почтительном жесте. Затем сунул их в карманы брюк. Когда все позади, сказал он.
Опять козлом Райли несет, сказал мистер Нолан, я его отсюда чую.
А еще говорят, что Бога нет, сказал мистер Кейс.
Вся троица весело посмеялась над этим преувеличением.
Мистер Горман взглянул на часы.
За работу, сказал он.
Они разошлись. Мистер Горман пошел в одном направлении, мистер Кейс в другом, а мистер Нолан в третьем.
Но не успели они разойтись далеко, как мистер Кейс замедлил шаг, пошел дальше, снова замедлил шаг, остановился, обернулся и крикнул:
А что же наш друг?
Мистер Горман и мистер Нолан остановились и обернулись.
Друг? сказал мистер Горман.
Мистер Горман находился между мистером Кейсом и мистером Ноланом, так что ему не было нужды повышать голос.
Это что, затянувшаяся поллюция со шляпой и сумками? крикнул мистер Нолан.
Мистер Нолан посмотрел на мистера Кейса, мистер Кейс — на мистера Нолана, мистер Горман — на мистера Кейса, мистер Горман — на мистера Нолана, мистер Нолан — на мистера Гормана, мистер Кейс — на мистера Гормана, мистер Горман — снова на мистера Кейса, снова на мистера Нолана, а затем прямо перед собой, ни на что конкретно. И так они стояли некоторое время: мистер Кейс и мистер Нолан — глядя на мистера Гормана, а мистер Горман — прямо перед собой, ни на что конкретно, хотя небо, обрушивавшееся на холмы, и холмы, обрушивавшиеся на равнину, в раннем утреннем свете являли собой самую прелестную картинку, какую только можно надеяться увидеть в течение дня.
Приложения[10]
ее супружеская жизнь — одна большая пеленка
Арт Конн О'Коннери по прозванью Черный Бархат О'Коннери, продукт великой традиции Чиннери-Слэттри.
глава поясных портретистов Лепардстауна
поведать может кто о старике повесть? поставить на весы ничто? измерить нужду на совесть? бездонную юдоль мирского горя исчерпать? полный ноль словами описать?
волдыри рассудительного Хукера
ограничения на равенство части целому
мертвая тишина, затем шепот, имя, прошептанное имя, в сомнении, страхе, любви, страхе, сомнении, зимний ветер в черных сучьях, ледяное спокойное белое море перешептывается с берегом, крадется, спешит, волнуется, надвигается, умирает, из ниоткуда пришло, ушло в никуда
Давайте вздыхать изо дня в день, Желая душе превратиться в тень, Пока юность и зрелые годы не минут И жизни груз не будет скинут.
Уотт научился принимать и т. д. Использовать для объяснения скудости части III. Уотт не может говорить о том, что происходило на втором этаже, поскольку большую часть времени ничего не происходило, а он и не протестовал.
Примечательно, что заявление Арсена постепенно припоминалось Уотту.
Однажды ночью Уотт поднимается на крышу.
Уотт злится.
Кормление. Миска мистера Нотта каждый день в новом месте. Уотт ставит метки мелом.
спятивший лауреат
темная гладь воды, расходящаяся рябь, пустеющие берега, тишина
так толком и не родился
внутриутробная душа достигла зрелости («Священная эмбриология» Канджамилы и «De Synodo Diocesana» папы Бенедикта XIV, кн. 7, гл. 4, разд. 6)
вечная полутень
частые отъезды из страны принесли ему столько пользы, что он с равным успехом мог оставаться в Ирландии
круглый деревянный стол изрядного диаметра, покоящийся на одной массивной конической ножке, занимал собой центральную часть
zitto! zitto! class nur das Publikum nichts merke!
на пустоши, под небом, которые Уотт различал благодаря тому, что одно находилось вверху, а другая внизу, — Уотт. То, что находилось перед ним, позади, вокруг, что-то другое, не небо и не пустошь, Уоттом не ощущалось. Куда бы он ни повернулся, перед ним всегда оказывалось их долгое темное бок о бок струение прочь, к иллюзии единения. Небо было темного цвета, из чего можно заключить, что обычные светила отсутствовали. Так оно и было. Пустошь, само собой, тоже была темного цвета. На самом деле, что ничуть не удивительно, небо и пустошь были одного темного цвета. Уотт, естественно, был того же темного цвета. Этот темный цвет был настолько темен, что сам цвет нельзя было с уверенностью определить. Порой он казался темным отсутствием цвета, темной смесью всех цветов, темно-белым. Но Уотту не нравилось слово «темно-белый», поэтому он продолжал называть свою темноту темным цветом, коротко и ясно, каковым он, говоря строго, вовсе не являлся, поскольку был настолько темен, что не поддавался такому определению.
