— Давайте выпьем виноградного соку, раз уж вы его выставили, — сказал он. — Как говорится, лучше в нас, чем в таз.
— Больше ни о чем не буду вас просить, — сказала Анна Фелпс.
— Зачем вы так говорите? Может, и у меня к вам тоже будет какая-нибудь просьба, — сказал Янк.
Смешная распутная девочка приехала в мотель, и он сразу же увидел, что студенческого значка на ней нет.
— Куда ты его дела? — сказал он.
— Ах, заметил? — сказала она. — Проглотила.
— Ну и как, вкусно?
— Очень вкусно, когда проглотишь, — сказала она.
Они оба рассмеялись.
— Я же говорила, что готовилась к встрече с тобой, надела все самое нарядное. Знаешь, Чарли такой наглец, мне, наверно, давно хотелось, чтобы ему как следует всыпали, но от тебя я этого не ждала. Он настоящий садист, да еще мазохист.
— Он чудовище!
— Да, наверное. Но он меня завораживает. Он ведь ни на что не способен. Противный такой, но почему-то завораживает. И когда ты начал его разделывать, это так мне понравилось, сказать не могу. Ох, все мы сумасшедшие, каждый на свой лад.
— А я на какой лад?
— Еще не знаю, но ты наверняка сумасшедший.
……………………………………………………………………….
— Твои часы правильные?
— Врут на одну-две минуты, — сказал Янк.
— Мне к семи надо быть дома. Как бы Чарли не наскочил где-нибудь на моего женишка. На десять — пятнадцать минут я могу опоздать, но не больше.
— Тогда одевайся. Да, как бы не забыть — вот тебе пятьдесят долларов.
— Знаешь что, оставь до следующего раза, — сказала она. — Будем считать сегодня бесплатной пробой. У моего отца гараж — если тебе понадобится подержанная машина. Продавать новые ему не позволяют. Репутация подгуляла. Но я послежу, чтобы тебя не надули — во всяком случае, у него в гараже.
— Бесси, знаешь, ты кто? Ты чудачка.
— Не от тебя первого слышу. Ну, так как? Скажем, послезавтра в это же время и в этом же месте. Если не смогу, я тебе звякну.
— В шесть часов, здесь, послезавтра, — сказал Янк.
— Поцелуй меня понежнее на прощание, — сказала она.
Он поцеловал ее.
— Нежнее родного братца, — сказала она.
— У меня это уже входит в привычку, — сказал Янк.
— Au’voir, cheri[4], — сказала она и вышла.
Он прислушался к постукиванию ее веселых каблучков по асфальту, к завыванию мотора и к стремительному рывку машины. Он улыбнулся. Она была смешная и развратная, но не пустышка и не вредная. Он постарался обойтись с ней по-хорошему, потому что она такая жизнерадостная.
Но через четыре часа из передачи берлингтонского радио он услышал известие, повергшее его в глубочайшее уныние. «Сообщаем также, что сегодня вечером в результате автомобильной катастрофы получила смертельные ранения Элизабет Томпсон, девятнадцати лет. По утверждению полиции, ее машина, мчавшаяся на большой скорости, врезалась в дерево. Мисс Томпсон, ехавшая одна, — студентка второго курса Вермонтского университета. Труп опознал ее отец, Рой Р. Томпсон, владелец гаража подержанных машин. Мистер и миссис Уэнделл Хитчкок отпразднуют золотую свадьбу завтра в своем особняке на…»
— Да ведь это та самая девушка, что приезжала сюда сегодня, — сказала Анна Фелпс. — Конечно, она. Вот на этом самом стуле сидела. Бесси Томпсон. Девятнадцати лет. Второкурсница. Хорошенькая. Вы с ней разговаривали вот здесь, в этой самой комнате. Ну и наделала я дел. Ох и наделала!
— Зачем вы так говорите, миссис Фелпс! Вашего племянника с ней не было. По радио сказали, что она ехала одна.
— Да, но, если бы ей не пришлось везти сюда Чарлза, она была бы где-нибудь в другом месте в ту минуту.
— Ах, перестаньте, пожалуйста.
— Я понимаю, почему вы сердитесь, мистер Лукас, но, казалось бы, все это уже забыто. Пойдите лучше погуляйте, а когда вернетесь, я сварю вам кофе и дам чего-нибудь вкусного пожевать. На улице хорошо, к вечеру похолодало. Эд Кросс говорит, что скоро надо ждать первых заморозков.
— Дельный совет, — сказал Янк.
Он вышел на улицу и остановился под темной защитой каштана. Но ему не удалось откупиться от подавленности легко подступившими слезами — ни тогда, ни в часы бессонной ночи.
На следующий день он прочел в газете подробности катастрофы. На первой полосе была фотография машины, на следующей — еще две. Машина охватила ствол дерева словно кронциркулем, изуродованное тело скрючилось от удара. В перечне увечий было три смертельных. Сквозь множественные переломы черепа, вероятно, виден мозг, и те, что первыми прибыли на место катастрофы, прочтут — если сумеют — ее последние мысли.
Почва — или, более поэтично, земля Вермонта — еще не настолько замерзла, чтобы откладывать погребение. И Янк еще не стал такой окаменелостью, чтобы не поехать на похороны. Он подумал, почему это слово «окаменелость» вдруг возникло у него в мозгу из какой-то забытой лекции по геологии или из кроссворда? Интересно, видела ли когда-нибудь Бесси Томпсон невероятно смешного эстрадного комика Лу Хольца. Почему вдруг Лу Хольц? А, да! Он рассказывал смешные еврейские анекдоты о некоем Сэме Каменчике. Сохранила бы Бесси Томпсон свой юмор на всю жизнь? Да, такой человек сохранит жизнерадостность до конца, и так это, вероятно, и было до той самой минуты, когда ее машина врезалась в дерево. Он представил себе, как машину занесло, а Бесси крикнула: «Эй-Эй! Стой! Куда тебя несет!» — и умерла, не досмеявшись. Надо надеяться, что так все и было. Хоть бы она не испугалась. Если все так и было, тогда Бога можно простить.
Ему хотелось узнать о ней больше того немногого, что он знал. А он знал все, о чем могли сказать любовные объятия. Если б она прожила дольше и легла с ним в постель в тысячный раз, их объятия мало что открыли бы в ней, а привычка друг к другу скорее умалила бы ее достоинства. В отношениях с Бесси, как и с прочими женщинами, с которыми он был близок, пресыщение умерило бы страсть. Два года — вот предел для его тяги к любой женщине, а с той, на которой он был женат, этот срок делился пополам: до и после того, как она разделась перед ним, добавив зрительное наслаждение к осязательному. Разве необоснованно, разве безжалостно было предположить, что жизнерадостность и чувственность Бесси в конце концов приелись бы ему? Но это предположение так и останется неподтвержденным, а ее жизнерадостность и чувственность были реальностью. В нем жила теперь и всегда будет жить память об идеальной связи, которая длилась меньше трех часов. Ну что ж, три часа — срок вполне достаточный. У них не хватило времени на другое, на неприятное. За три часа она не изменила ему (а он — ей), они не успели поссориться из-за денег, из-за остывшего кофе, из-за непроветренной спальни, из-за столкновений с ее матерью, из-за подавленной похоти ее отчима, из-за его — мужа — положения в обществе. Трех часов хватило только на то, чтобы разделить страсть, радость и полноту близости. Свое уродство жизнь показала после этих трех часов, и Янка бросило в холод при мысли о том, что он чуть-чуть не прошел мимо хорошего. Но опять же, такой потери не было, а страсть, радость и полнота близости были, и их не отнять.
