— Так, — хрипло выдохнула Алла, прокашлявшись, — так, понятно. Наколотить, значит, смогу?.. Смогу, говоришь?.. Технику не позабыла?..
Они обе захохотали хрипло, взахлеб, покатываясь со смеху, закидывая растрепанные головы, прижимая пальцы ко рту.
— Так ведь у нас все построено на технике, мать!.. А тебе разве это за полгода в голову не пришло?.. Или ты привыкла уже барыней жить?.. А-ха-ха-ха!..
Отсмеявшись, вытерев слезы, Алла серьезно поглядела на Толстую Аньку.
— Мать, — сказала она, — мать, слушай. У меня есть одна вещь, которую у меня хотят купить. Очень дорого. И я, кажется, поняла, почему за нее так дорого давали. Но я, слушай, крупно влипла с этими покупателями.
— Как влипла?.. — Анька недовольно сморщила пухлую мордочку. — Вечно ты, дура, влипаешь!..
— А так. Проще простого. Я принесла им эту вещь… хм, на смотрины. Ну, чтоб сговориться о продаже, и чтоб они взглянули… и они меня завели глядеть ее в комнатенку…
— В будуарчик, что ли?.. — Анька снова хохотнула. — Так ты бы не терялась!..
— Растеряешься, как же, — зло парировала Алла, — все произошло так быстро, что я…
— Ну так нас всех когда-нибудь насиловали, мать!..
— Да заткнись ты, я не про это. Я вынула эту штуковину… из сумки, ну, чтобы показать… и тут что-то произошло. Я так и не поняла до сих пор, что… Мне кажется… мне показалось…
Она беспомощно умолкла. Акватинта сердито крикнула:
— Если кажется, надо креститься! Жареную свининку будешь?.. Что ты тут мне мелешь чушь всякую…
— Это не чушь! Мне показалось, что эта вещь… что он… ну, открылся, что ли! — Она развела руками. Ее глаза умоляюще вскинулись на Аньку, слезно блестели. — Распахнулся… лепестки разошлись… в стороны…
— Говори внятно, Алка! Какие лепестки?!
«Сказать Аньке про Тюльпан?.. Не сказать?.. Это же только твоя тайна, Сычиха…»
Алла схватила Толстую Аньку за пухлое, будто ватное, запястье и приблизила губы к ее розовому поросячьему уху.
— Лепестки железного Тюльпана, — отчетливо, тихо сказала она, как отчеканила. — У меня в сумке лежит железный Тюльпан. Который случайно раскрылся, когда я была у банкира Григория Зубрика. Которым кто-то, неизвестно, кто, может быть, убил Любу Башкирцеву, когда я проводила с ней ночь в ее хате в Раменках. Который…
— Который, который! — ощерилась Акватинта, высунула кончик языка между зубов. — Слишком много слов, мать! Если эта штуковина у тебя в сумке, как ты выразилась, — покажи!
Алла встала, и ее ноги сделались тяжелыми, будто она напилась в баре с синим Фрэнком, бэк-вокалистом, сладкого пива. Взяла сумку, валявшуюся на кресле. Щелкнула замком.
На ее ладони снова лежал, обжигая холодом, этот металлический шар. Этот проклятый железный шар. И в нем теперь заключалось все.
В нем, внутри, хранилась ее жизнь.
«Жизнь в иголке, — вспомнила она смутно слова из детской материнской сказки, Сибирь, печку, метель за подслеповатым окном, перестук колес на рельсовых стыках, — иголка в яйце, яйцо в утке, утка в свинье, свинья в сундуке, а сундук тот на вершине огромного, дикого кедра, на который не влезешь — с вершины упадешь, разобьешься…» Она протянула его на ладони Аньке.
Анька, открыв рот от изумления, восхищенно, осторожно, как бомбу, взяла его в руки.
— Ого!.. тяжеленький… Как гирька… — Покачала в ладонях. — Это за него тебе хотели отвалить сумму?.. Да?.. За этот кусок железа?! — Она хмыкнула, недоверчиво зыркнула на Аллу. Ее румяные щечки затряслись от смеха. — Рассказывай мне сказки, мать. Так я тебе и поверила. За что тут лимоны-то отваливать. Тут и тонны баков жалко. Я бы и пятисот не дала, лучше б пропила-проела.
— Там алмазы внутри, — голос Аллы опять упал до хрипа. — Алмазы, слышишь.
— Чушь! — Анька вздернула толстый, кучкой, нос. Сложила губы трубочкой. — Кто тебе запулил такую утку? Какие алмазы? Где это — внутри? Оно что, твое железное яйцо, открывается, что ли?.. а ну-ка давай попробуем…
Анька склонилась, пыхтя, над Тюльпаном.
Алла села на корточки перед кухонным креслом.
Вдвоем они пыхтели и потели, силясь ногтями подцепить хоть один железный лепесток, нащупать пальцем хоть одну щель, чтобы разломить цельный шар надвое. Нажимали везде, где могли, мяли, крутили, давили, щупали, нюхали, ругались, чертыхались, матерились, смеялись. Алла закусила губу, едва не содрала ноготь, чуть не заплакала. Тюльпан не открывался. То, что взорвалось брызгами света в темной комнате Зубрика, должно быть, привиделось ей.
— Анька, — пробормотала она, зыдахясь, отводя со лба черную крашеную прядь, — Анька, это бесполезно. Он с секретом, собака. И мы его не знаем. Мы его не откроем, чертяку. Скорее он нас откроет.
— И вынет из нас наши жемчужины, да?.. — Акватинта снова зашлась в смехе, обессиленно сползла с кресла на пол.
— Ну давай еще попробуем! Вот здесь… кажется, здесь выступ…
Они возились с Тюльпаном, как с ребенком, еще час. Они сожгли в сковороде все мясо, хотя оно и стояло на медленном огне.
Она предлагает мне, певице, зашибающей в Париже пятьдесят штук баксов за концерт, подработать шоу-вумен в постели. Тряхнуть стариной. Не слабо сказано! А что, не переломишься, в конце концов. Если тебе нужны деньги — не переломишься. Наивная Акватинта. Я понюхала теперь настоящие деньги. Я теперь знаю, что это такое. Наши баксы — жалкие копейки в сравнении с состояниями звезд. Я хоть и поддельная звезда, а уже разбираюсь. Как-то раз я спросила Аньку, отчего у нее такая прикольная кликуха. Она, смеясь взахлеб, рассказала. Оказывается, один парень, из первых хахалей, который у нее был, учился в художественном училище, на художника, и он однажды писал письмо матери: «Мама, я сегодня познакомился с акватинтой», - а акватинта, это такая живописная техника, краска такая, что ли, не знаю, вроде бы. Ну, мать получила письмо и взвилась: ах, Акватинта?! Кто такая эта шлюха?! Не позволю! Жениться только после учебы! Всех метелок разгоню, они только и ждут, чтобы под вас, дурачков, лечь и быстренько забеременеть, а вы потом — женись, влезай в хомут!.. Мать приехала, застукала Аньку с сыночком, устроила скандал, хахаль выгнал Аньку: гуляй, подруга, видишь, какие крутые дела, — и Аньку с тех пор стали Акватинтой звать. Так и пошло-поехало. И пошла Анька по рукам, и вошла во вкус. Она постарше меня, у нее побольше опыта. Клиентов через ее руки больше прошло. Она знает жизнь.
Смешно. Она знает жизнь, а я — не знаю?!
Я видала крутые виды. Я носила крутые одежки — и лохмотья, и тряпки от Диора. Мне все привиделось у Зубрика, пусть, но револьвер-то ведь не привиделся! И Зубрик молчит. И запись моя прошла отлично, я ни разу не кашлянула. И Игнат позвонил, он давно не звонил, и мы мило так поговорили, и я назначила ему встречу. Я говорила с ним как со старым мужем: вроде бы я к нему уже привыкла, и он чувствовал меня, он сочувствовал мне. Ведь это он свел меня с Бахытом; он желал мне добра.
