Художнику Юрию Куперу посвящается
Молча на острие меча смотрю.
Что я теперь заслужил?
Медленно стрекоза садится
На молнию лезвия.
Я — самурай.
Басе
Ой, Казанская дорога,
Вся слезами залита…
Частушка
Рука вздрогнула. Рука вздрогнула и поползла по шелку одеяла.
Я открыла глаза. Я хорошо видела свою руку. Бледную, худую, с длинными и кривыми, как у кошки, накрашенными ногтями. Моя рука сжимала холодное, тяжелое. Железное.
Я застонала. Перевернулась под одеялом с боку на спину. Рядом со мной на кровати, развалившись поверх сползшего на пол одеяла, бесстыдно раскинув ноги, спала голая женщина. Она, задрав подбородок, храпела, в горле у нее булькало, как в кастрюле. Чужая женщина. Я покрылась потом, вспомнив ночь. Крепче сжала ком стального холода в кулаке. Я боялась разжать кулак. Боялась увидеть, что же я держу. Голая женщина, спавшая рядом со мной, тихо застонала. Пот тек по моему лбу. Я все вспомнила. Закусила губу. Разожми руку, дура! Ну же! Разожми!
Женщина, простонав еще раз, более длинно и тягуче, внезапно дернулась всем телом и каменно застыла. Ее ступни странно вывернулись — пятками вперед. Я, дрожа, приподнялась в постели на локте. Я поняла, почему она храпела и клокотала. На горле, сбоку от гортани, у нее зияла маленькая сквозная ранка, будто от шила. Женщина была мертва.
Холод захлестнул меня волной. Я стала задыхаться. Вылезти из-под одеяла! Бежать! Скорее! От замершей в ночи оргии, от пьяных спящих тел — они валяются на коврах там, в других комнатах, в этом незнакомом богатом доме, где я… Где я — что?! А ничего. Беги, Алка. Беги, пока ноги держат тебя. Бегать ты всегда умела быстро.
Я, с железным шаром в руке, выбросила ноги из-под одеяла. Я все еще боялась разжать руку. Я все-таки разжала пальцы. Посмотрела.
Бутон тюльпана. Выкованный из стали — из нержавейки, что ли?.. — массивный цветок.
Мне стало страшно. Я осторожно положила железный бутон на одеяло. Снова посмотрела на нагую мертвую женщину. Секунду назад она еще была жива. У меня было ощущение, что вся кровь вытекла из ранки в ее шее в перины постели. Я одевалась быстро, судорожно, не отрывая от мертвой глаз. Одевшись, бессознательно протянула руку. Сунула странную железную игрушку в карман пиджака. Белый пиджак, лацканы — в пролитом вине. Красные разводы. Пятна. Будто кровь.
Беги, Алка, а то скажут — ты ее убила.
В овальном зеркале на стене мелькнули мои всклокоченные красные косы. Пусть все летит к черту. Это не я. Я не…
Каблуки сапожек из тонкой телячьей кожи процокали по гладкому паркету. Я пятилась к двери. Нашарила рукой ручку. Круглое, стальное над ладонью. Опять. Я толкнула плечом дверь. Прошла через огромную комнату, с картинами по стенам, с коврами на полу, огибая валявшихся на коврах — обнаженных, полуодетых, сверкающих золотыми браслетами часов на запястьях, извергающих из храпящих ртов густой перегар. Только бы никто не проснулся.
Не проснулся никто. Задыхаясь, я с трудом открыла замок. Спустилась по лестнице. Господи, как хорошо, что в ворохе одежд я смогла разыскать свою короткую лисью шубку. Да, шубейка не фонтан. Лиса — это не богато, это не дорого. Роскошью от меня не несет за версту, это правда. Как я тут оказалась?! Что я тут делала?! Есть ли у меня с собой деньги… или я все просадила… вчера?!..
Я сунула руку в карман. В кулаке торчали мятые, скомканные баксы. Скорее отсюда. Скорее к себе в квартирку. В свою нищую халупу. Скорей!
— Такси!..
Машина мазнула около моих ног красным языком огня, пыхнула в лицо парами бензина.
— Куда, красотка?..
— В Столешников… быстрее!..
— Щас, на пожар, что ли… В Столешников из Раменок, пожалуй, вмиг домчишься!.. если только за отдельную плату, рыжуля…
Небритый шоферюга подмигнул мне. Дверца хлопнула. Железный шар в кармане пиджака прожигал мне бок. Я вспомнила, что делала со мной ночью та, голая, мертвая, лежавшая на широкой, как лужайка, кровати там, в роскошной квартире, и меня замутило.
* * *
«Сначала надо полностью раздеться,
потом надеть легкое шелковое спальное
кимоно, которое служанка держит перед
вами».
Из «Любовного Кодекса» госпожи Фудзивара
Окна привокзального ресторана ярко горели в сырой ноябрьской ночи. Холод пробирался под шубу. Девчонка засунула руки в рукава. Девчонка была рыжей, красно-рыжей — волосы огнем стояли над бледным лбом, над грубо размалеванными щеками. «Рыжая-бесстыжая», - прошептали на морозе ярко накрашенные губы. Накрасься хоть как индейский вождь, тебя все равно здесь никто не снимет. И ты не подцепишь никого, и не старайся. Сим-Сим снимет с тебя голову. Или скальп, что одно и то же.
Девчонка вынула руки из рукавов потрепанной лисьей шубейки и поднесла ко рту, погрела их дыханием. Странные перчатки, с обрезанными пальцами; продавщицы в таких продают овощи, чтоб удобнее было деньги на морозе считать. Голыми пальцами она чувствовала мороз. И деньги, как уличная торговка, — если, конечно, ей давали деньги. Она тут разжилась немного и купила себе с рук, у Толстой Аньки, лисью шубку вместо искусственной, облезлой — Аньке она все равно мала. Только бы не растолстеть. Мужики толстую не возьмут. Еще как возьмут, если шибко припрет! А если закурить?.. Она сунула руку в карман, вытащила початую пачку «Danhill». Щелкнула ногтем, выбила сигарету, подцепила зубами, ловко крутанула на морозе колесико зажигалки. Ну вот и дым, от дыма вроде теплее.
Она стояла, ежась под шубкой, на промозглом ноябрьском ветру перед белым, с расписанной красной краской башней, Казанским вокзалом, и, дымя сигаретой, смотрела на яркие окна привокзального ресторана. Если сейчас не обрыбится на улице — пойдет туда. Там тепло. Правда, сегодня дежурит Лешка. Он идиот. Ему надо обязательно отстегнуть не потом, а сразу. По крайней мере, она не застудит в черных ажурных колготках на морозе свои ноги, свои ножки, ноженьки, ножницами щелк-щелк, пахнет мясом, серый волк, пахнет алым мясом нагло разверстого, продажного бабьего чрева.
Она удачно просочилась мимо Лешки — он торчал при входе, но болтал с начальством, подобострастно изогнувшись, и она ловко кинула шубку на руку и живенько заскользила между столиков — подальше, подальше, вон туда, к стене. Там были свободные места за столиками. Алла Сычева. Так ее звали. Подружки частенько отчего-то называли ее — Джой. Костер ее начесанных волос горел зазывно, привлекая внимание издалека. На белой высокой шее, на бархотке, сияло дешевое посеребренное сердечко. Ногти были накрашены ярко-ало, как и губы. Иногда Лешка давал ей тут попеть, в ресторации. Она выходила, вертя задом, брала в руки микрофон. Оркестр уже хорошо знал ее репертуар. «Утомленное солнце нежно с морем… А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь… Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!..» Шарлатанка, издевательски таращился Лешка, да ты, оказывается, шарлатанка!.. вон отсюда… Она совала ему в потную, жирную руку двадцать баксов, заработанных за вокзальной стеной, в туалете, полчаса назад, и он отцеплялся, а Алла мысленно посылала его: пошел на хрен, халдей. Она уселась за столик, взяла для отвода глаз меню. Официанты знали ее, перемигивались: явилась охотница! Закажет что-нибудь сегодня? Не закажет? Кивком головы она подозвала халдея Витю, процедила: «Двести „саперави“… и чем закусить. Лучше сыр». Витя принес ей сыр, вино. Она, швырнув лисью шкуру на кресло рядом, тайком, из-под густо накрашенных ресниц, огляделась. Ресторан гудел. Время было позднее. Транзитникам некуда девать время и деньги. Богатым транзитникам, разумеется. Алла покосилась. За соседним столиком сидела интересная пара, ужинала; мужчина энергично работал челюстями, изредка кидая слова, как кости, женщина хохотала, поднимая кверху лицо, взбрасывая к щекам маленькие загорелые ручки. Женщина была изящна, как японская статуэточка, ее короткая стрижка напоминала женскую стрижку двадцатых годов прошлого века. Она вся была «ретро». Брюнетка, и круто завитые локоны будто прилипли к впалым щекам. Глаза блестят, подведенные черным карандашом. Ей не хватало шляпки с вуалькой — ей бы очень пошло. Время от времени женщина подносила к маленьким капризным губкам мундштук с горящей сигаретой, втягивала пахучий дым. Алла проследила за ее взглядом. Она не смотрела на собеседника, громко чавкающего над тарелкой солянки. Она смотрела в окно.
