– Видишь, люди пришли поддержать президента. Надо бы машину с громкоговорителями. И чаю горячего. Мерзнут люди. Холодно стоять. Помоги.
Куда тут денешься? Надо идти. Обратный путь оказался намного дольше: Михаила все время останавливали, светили фонариком на удостоверение, потом на лицо, и так несколько раз. На Ивановской, едва угадываемые в темноте, дремали вертолеты, прямо над ними повисли очертания соборов, и лишь верх колокольни Ивана Великого четко вычерчивался на фоне темного неба.
Упрашивать никого не пришлось: машину с громкоговорителями обещали прислать как можно скорее, а с чаем и бутербродами не отказались помочь предприниматели, с которыми связался Муханов.
Из «Останкино» продолжали идти противоречивые сведения, но когда телевизионные передачи прервались, никто из сослуживцев Семенкова не сомневался – здание телецентра захвачено. Потому и выключили энергию, чтобы не вышли в эфир мятежники. Люди в приемной совсем погрустнели. Несколько минут спустя к Муханову пришел Воропаев – Михаил стал свидетелем их разговора.
– Я проехал по улицам, – сообщил Воропаев. – Ни одного милиционера. Будто их никогда и не было.
– Армия тоже выжидает, – мрачно добавил начальник.
– Сволочи, охраняют только здание Министерства обороны. Паша Грачев осторожничает. Боится прогадать. Засранец.
– Если все кончится хорошо, большущую свечку надо поставить.
– Да-а. На такое никто не рассчитывал. Кстати, у Спасской башни люди собрались. Сторонники президента. Порядка десяти тысяч. Я самому докладывал… Надо их направить в Останкино. Немедленно.
– Ты что?! Там бой идет.
– Ну… вот, – неуверенно произнес начальник.
– Они безоружны. Насколько я понимаю, они пришли поддержать президента. Именно потому, что нет армии и милиции. Как их бросать туда, где стреляют? Это обернется колоссальными жертвами.
– Думаешь?
– Да это безнравственно.
– Сейчас не до этих тонкостей. Сейчас главное – спасти положение.
– Вопрос о цене. Я категорически против, чтобы призывать этих людей отправиться в Останкино. Пусть остаются здесь.
– Тогда вся надежда на Толю Волкова, полковника, который отправился в Таманскую дивизию за танками. – Голос начальника звучал обреченно. – Положение критическое.
Тут Семенков решил позвонить домой: надо было успокоить жену. Бог знает, что она там думает.
– Не волнуйся, – говорил он. – Делается все необходимое.
– Но по радио сообщили, что военные не хотят вмешиваться.
– Врут. Все будет нормально.
– Ты приедешь?
– Не смогу. Работы много. Но здесь совершенно спокойно. Серьезно.
Он чувствовал – жена ему не очень-то поверила. Он думал о ней, о детях, когда вновь шел к Спасской башне. Что с ними произойдет, если его убьют? Как выживут? Он не знал, что уготовила ему судьба. Но прятаться от нее он не собирался. И дивился тому, что совсем не страшно. Ни чуточки.
У Спасской башни шел митинг. Выступающие сгрудились у самых ворот, на возвышении. Громкоговорители с подъехавшего автомобиля разносили по площади быстрые, сбивчивые слова одного из них, молодого парня с пышной шевелюрой:
– … Не верьте коммунистам. Они всегда обманут. Что бы они не говорили, на уме у них только насилие… Защитим демократию! Защитим реформы!..
Все тот же Сергей Петренко, увидев Семенкова, бросился к нему с озабоченным видом.
– Ты должен выступить. Расскажи людям, какая ситуация.
– Да я не умею, – испугался Михаил, который сроду не выступал на митингах.
– Надо, – горячо убеждал его Петренко. – Ты в Кремле работаешь. Люди не понимают, что происходит. Объясни хоть что-нибудь. И еще. По-моему, стоит всем идти в Останкино. Помочь отстоять телецентр.
– Ты что?! Чем помогут безоружные люди? Там стреляют. Лучше всего, чтобы они остались здесь.
Семенков и сам видел: выступить надо. И подошел к микрофону. Тем более, что уже прозвучала его фамилия. Сердце вдруг застучало молотом. И страх сдавил горло: что говорить? Не опозориться бы. Он произносил в микрофон слова и в то же время как бы смотрел на себя со стороны. Вот он сказал, что предпринимается все необходимое, а что именно? Правильно спрашивают стоящие рядом люди: «Где войска?» Надо сказать, что войска на подходе, что скоро будет наведен порядок. Это не могло быть ложью. Это было чем-то иным. Он понимал – делается все необходимое, чтобы появились войска, вмешались в происходящее. Он чувствовал, как важно услышать это собравшимся у Спасской башни людям. И он сказал это. Потом он говорил еще и еще, уже не слишком понимая, что именно. И когда он отошел от микрофона, вновь испугался, не наболтал ли чепухи? Не опозорился ли? Петренко успокоил: хорошо говорил, по делу.
Женщину, выступающую следом, Семенков не слышал – чужие слова проносились мимо его сознания. Он все еще никак не мог успокоиться. И лишь последняя фраза прорвалась к нему, зацепила ускользающее внимание:
– Пока не подойдут войска, мы отсюда не уйдем.
Он думал об этих словах, когда возвращался в старый корпус. И потом, сидя в приемной. Безоружные люди опять, как в августе девяносто первого, были готовы стоять насмерть. Что это, храбрость или безрассудство? Благо или зло? Он не мог ответить себе, но чувствовал: это неправильно. Так не должно быть.
Уже среди ночи пришло сообщение, что телецентр удержали, нападавших рассеяли по окрестностям. Оставалась опасность того, что по утру, сгруппировав свои силы, они вновь пойдут в атаку. Но все-таки обитатели Кремля поуспокоились.
Подремав под утро часа полтора в кресле, Семенков почти мгновенно стряхнул с себя остатки сна, умылся в туалете и сел пить чай с другими сотрудниками в приемной. Пили молча. По телевизору показывали высокое белое здание, отдельные бронемашины, окружающие его, немногочисленных солдат в касках и бронежилетах. Тогда у Семенкова и возникла мысль: отправиться самому, посмотреть, что там происходит. В другой ситуации он бы поленился пускаться в подобное путешествие, но в тот день даже не любопытство, а желание увидеть своими глазами оказалось сильнее.
По Моховой, будто в самый обычный день, бойко неслись автомобили, хотя на Новый Арбат транспорт не пускали.
Пройдя быстрым шагом над Бульварным кольцом, по которому привычно двигались автомашины, миновав за тем легкое, изящное здание «Праги», Семенков пересек по диагонали непривычно пустой проспект, выходя к стоящей рядом с высоким жилым домом белой церквушке, маленькой, веселой, неизменно радовавшей его. Люди на тротуарах летели по очень важным делам или неспешно шли, размышляя о своем, и Михаил с удивлением смотрел на их обыденные лица: словно ровным счетом ничего не происходило, словно будущее не зависело от того, что творилось сейчас неподалеку и о чем должно было напоминать редкое буханье пушечных выстрелов. Торговали многочисленные лавочки, переполненные красивыми бутылками со спиртным, всевозможными пачками сигарет и жвачкой.
