Краткое предисловие
«Располагая свободой выбора, не испытывая никакого давления со стороны, мы тем не менее проявляем необычайное безумие, отдавая предпочтение самой тягостной для нас доле и наделяя болезни, нищету и позор горьким и отвратительным привкусом, тогда как могли бы сделать этот привкус приятным; ведь судьба поставляет нам только сырой материал, и нам самим предоставляется придать ему форму. Итак, давайте посмотрим, можно ли доказать, что то, что мы зовем злом, не является само по себе таковым, или, по крайней мере, чем бы оно ни являлось, – что от нас самих зависит придать ему другой привкус и другой облик, ибо все, в конце концов, сводится к этому». Мишель Монтень в одном из самых двусмысленных своих «опытов» говорит вроде бы очевидную вещь: наше восприятие добра и зла зависит в значительной мере от представления, которое мы имеем о них. Иными словами, лучше не считать разнообразные бедствия (и само зло) чем-то постыдным и не расстраиваться особенно по этому поводу; стоит отнестись к неприятностям, даже тяжким и серьезным, по-иному, превратить, так сказать, нужду в добродетель. Ведь неприятности (бедствия и даже само зло) – лишь сырой материал, предоставленный нам судьбой; от нас требуется уложить сырое тесто в формочки и выпечь что-то съедобное и даже вкусное.
Тексты, собранные в «Постсоветский мавзолей прошлого», сочинявшиеся по разным поводам, представляют собой именно такие формочки, куда автор осторожно укладывал сырое тесто российских (и не только российских) событий последних нескольких лет. Нет-нет, речь не о том, что все происходившее (или даже все попавшее в поле внимания автора) есть несомненное зло, нищета, позор и болезни. Собственно, за некоторым, но важным исключением (насильное замужество чеченской девочки Хеды Гойлабиевой, дело Сенцова и кое-что еще), описанные здесь события этически нейтральны, ибо нет сегодня такой моральной инстанции, с кафедры которой можно было бы заклеймить их. Да, персонально автору происходящее в России (да и в значительной части западного мира) не нравится – но это его частное мнение. Другое дело, конечно, когда речь идет об убийствах, пытках, изнасилованиях и несправедливых приговорах, но, слава богу, последние несколько лет не только из них состояли. А считать глупости, изреченные какими-то людьми, или даже их действия, не представляющие прямой физической опасности окружающим, злом, тем более Злом с большой буквы – не слишком ли драматично? Не отвлечет ли подобное отношение нас от анализа, от рационального рассуждения по поводу устройства сознания тех самых людей, которые эти слова говорят, эти поступки совершают, – а также тех, кто этим словам внимает и имеет в виду эти поступки? Иными словами, нас здесь интересует устройство нынешнего общественного сознания, преимущественно российского, – таковы формочки, в которых выпекалось тесто нижеследующих эссе.
Эти тексты действительно писались по разным поводам и для разных изданий. Но перед читателем не «журналистика» в том смысле, в котором это слово употребляют сегодня, и даже не «публицистика». Дело в том, что и первая, и вторая (являясь жанром первой) предполагают воздействие на аудиторию – прежде всего, прямое эмоциональное. Эмоции возникают как результат быстрого и недвусмысленного морального суждения; журналист – даже если он сочиняет короткую новость – всегда знает, что хорошо, что плохо, и пытается убедить в этом публику. Тем более публицист; уж он-то точно является героем вышеприведенного монтеневского пассажа; публицист уже заранее имеет в голове образ «блага» и образ «зла» – иначе он не будет убедительным. А задача публицистики – именно убеждать.
Особенностью последних лет российской жизни как раз и было то, что чем больше публику пытались убедить, тем равнодушнее к самой идее различения добра и зла она становилась. «Факты» как медийный (и отчасти даже гуманитарно-академический) жанр исчезли почти полностью, их место заняли «мнения», что было бы даже и не столь скверно, не превратись «эмоциональное отношение» в синоним слова «мнение». Ведь на самом деле мнение есть то, что рационально истолковывается, опираясь на интеллектуальную процедуру, предполагающую – в качестве собственной опоры – факты. Если факты не нравятся – и сама их необходимость отрицается, – то никаких настоящих мнений быть не может, так, вопли Видоплясова, хитроумная истерика, корыстный косноязычный бред. Таков сырой материал, которым – если верить Монтеню – судьба снабжает любого, в частности автора этой книги, пытавшегося рационально понять происходившее в немалой части мира. Это как в шумной истории с 28 панфиловцами. Факты уверяют, что «панфиловцев» не было. Министр Мединский называет тех, кто указывает на эти факты, «мразями». Пресс-секретарь президента Путина Песков снисходительно комментирует, мол, русский язык богат и всем этим богатством чиновник, отвечающий за великую русскую культуру, блестяще владеет. Сама по себе история ничтожная, однако кое-что там интересно: прежде всего то, как устроено сознание ее героев, и то, отчего именно все эти люди (Мединский, Песков и проч.) занимают должности, которые они занимают. И конечно, важно понять, насколько сознание руководителей соответствует сознанию тех, кем они руководят. Наконец, последнее: отчего подобная комбинация руководителей и руководимых вообще сложилась? И здесь мы переходим в область истории.
Собственно, «история» и есть главная тема, главная формочка текстов, составивших эту книгу. История здесь выступает сразу в трех ролях. Первая роль – история страны и общества, о которых идет речь. Здесь главными действующими лицами стали – отчасти даже неожиданно для автора этой книги, ведь он ее сложил из отдельных текстов, довольно разношерстных, – Николай Первый, Карл Маркс, Александр Третий, Константин Победоносцев, Ленин, Сталин и, конечно, несколько современных деятелей. Вторая роль истории в нашей книге – это объект, существующий в общественном сознании и в сознании власти, «история» как сюжет, в ее отношении с бесформенным «прошлым». В частности, автора занимает такая современная российская черта, как массовая одержимость историей, при деградации настоящего академического исторического знания. Оттого отдельная глава посвящена профессии историка – и перипетиям, которые с ней происходят в России в последние почти сто лет. Наконец, третья роль «истории» в этой книге – это «истории» во множественном числе. В английском языке есть два слова, которые переводятся на русский словом «история», – history (собственно, «история», события прошлого, имеющие определенную хронологию, закономерность и даже смысл, события, записанные в «историю» как «книгу», как «повествование») и story (бытовая история, случай, нечто приключившееся с кем-то). Так вот, в подзаголовке названия книги стоит «Истории времен Путина», что значит именно «истории» во множественном числе, случаи из времени правления нынешнего президента страны. Ни в коем случае «Постоветский мавзолей прошлого» не претендует на попытку написать историю путинского периода (2000–2016). Это именно отдельные «истории», анализ и интерпретация которых позволяет нам сделать кое-какие – надеюсь, важные – общественно-политические и социокультурные выводы. Одна из глав называется «Пробы цайтгайста». Именно так можно определить жанр книги.
