— Ну-ну, Чарлз, — заговорил отец мягким грустным голосом. —Нужно смириться с ситуацией. Неужели ты до сих пор допускаешь возможность, чтов действительности преступником является кто-то из Леонидисов?
— Я ни в чем не уверен, — ответил я. — Все как-то запутано инеясно. Но у меня ощущение… в целом… что все они пытаются закрыть глаза направду.
Отец кивнул.
— Все, кроме Роджера, — добавил я. — Роджер безоговорочноверит в виновность Бренды и страстно желает увидеть ее повешенной. С Роджеромлегко общаться: он очень прост, прям и не держит никаких задних мыслей. Ноостальные Леонидисы явно чувствуют себя виноватыми… Все они беспокоятся, чтобыобеспечить Бренде возможно лучшую защиту на суде… Дать ей возможностьвоспользоваться любым шансом… Почему?
— Потому что в глубине души они по-настоящему не верят ввиновность Бренды? Что ж, звучит логично. — Отец помолчал и спокойно спросил: —А кто же все-таки мог это сделать? Ты разговаривал с каждым из них. Кто,по-твоему, наиболее вероятный подозреваемый?
— Не знаю, — сказал я. — И это приводит меня в бешенство.Никто из них не отвечает твоему описанию убийцы, и все же я чувствую — именночувствую, — что кто-то из Леонидисов является убийцей.
— София?
— Нет! Бог мой, нет!
— Но ты обдумываешь и эту возможность, Чарлз… Да-да, неотрицай. И тем более настойчиво, что страшно боишься этой возможности… А какостальные? Филип?
— Только по самым невообразимым мотивам.
— Мотивы убийства могут быть самыми невообразимыми — или до нелепостинезначительными. И какие же мотивы могли быть у него?
— Он страшно ревновал отца к Роджеру — всю жизнь.Оказываемое старшему брату предпочтение приводило его в бешенство. ФирмаРоджера оказалась на грани банкротства, старый Леонидис прослышал об этом ипообещал сыну помочь поправить дела. Предположим, Филип узнал об этом.
Если старик умрет в ближайшее время, Роджеру уже никтопомочь не сможет, и он полностью разорится. О, я понимаю, это нелепо…
— Да нет, вовсе нет. Это ненормально, но такое случается.Люди бывают самые разные. А Магда?
— Магда довольно инфантильна, у нее совершенно нет чувствамеры. Но мне никогда и в голову не пришла бы мысль о ее причастности кпреступлению, если бы не ее внезапное решение отправить Джозефину в Швейцарию.Возможно, Магда боится, что Джозефина что-то знает и может случайно сболтнуть…
— И девочку пытались пристукнуть?
— Ну, мать это сделать не могла!
— Почему?
— Но, отец, мать не может…
— Чарлз, Чарлз, разве ты никогда не читал полицейскихсводок? Матери очень часто питают острую неприязнь к одному из своих детей.Только к одному, остальным она может быть глубоко предана. Как правило, уженщины есть вполне определенная причина для ненависти — какие-топодсознательные ассоциации, мотивы, — но докопаться до нее очень трудно.
— Магда называла Джозефину «подкидышем троллей», — неохотнопризнался я.
— Ребенка это обижало?
— Кажется, да.
— Кто там еще? Роджер?
— Роджер отца не убивал. В этом я абсолютно уверен.
— Хорошо, Роджера вычеркнем. Его жена… Как ее? Клеменси?
— Да, — сказал я. — Если старого Леонидиса убила она, то изочень странных соображений.
И я поведал отцу о своем разговоре с Клеменси и предположилвозможность того, что в своем страстном желании увезти мужа из Англии она моглаотравить старика.
— Клеменси убеждала Роджера скрыться, не предупреждаяАристида. Но старик все узнал и собирался помочь фирме сына избежатьбанкротства. Все планы и надежды Клеменси рушились. И она действительно безумнолюбит Роджера — это чувство граничит с идолопоклонством.
— Ты повторяешь слова Эдит де Хэвилэнд!
— Да. И Эдит — следующий человек, который, думаю, могсовершить убийство. Не знаю, какие у нее могли быть на это причины, но приналичии достаточно веских оснований Эдит может оставить за собой право вершитьправосудие. Такой она человек.
— И при этом она чрезвычайно озабочена тем, чтобы у Брендыбыла хорошая защита на суде?
— Да. Это можно объяснить угрызениями совести. Я абсолютноубежден: Эдит не допустит осуждения невиновных.
— Вероятно, не допустит. Но смогла бы она поднять руку наребенка?
— Нет, — медленно произнес я. — В такое поверить простоневозможно. Но это наводит меня на какую-то смутную мысль… О чем-то, чтоговорила мне Джозефина… Не могу вспомнить, вылетело из головы. Какое-тонесоответствие… Какая-то деталь, не увязывающаяся с общей картиной… Если бытолько вспомнить…
— Не мучайся. Вспомнишь позже. Еще какие-нибудь соображенияу тебя есть?
— Да, — сказал я. — И много. Что ты знаешь о детскомцеребральном параличе? Я имею в виду — о последствиях влияния этой болезни нахарактер человека?
— Юстас?
— Да. Чем больше я думаю, тем больше мне кажется что Юстасвполне подходит на роль подозреваемого. Его нелюбовь к дедушке и обида на него.Его странность и угрюмость. Мальчик не вполне нормален. Он единственный изсемьи, кого я могу представить хладнокровно покушающимся на Джозефину, которойчто-то известно о нем. А ведь ей наверняка что-то было известно. Это дитя знаетвсе. И записывает свои наблюдения в блокнотике…
Я резко смолк.
— Боже мой, — сказал я. — Какой же я идиот!
— В чем дело?
— Я вспомнил, в чем заключается то несоответствие, о которомя недавно говорил. Мы с Тавернером пришли к выводу, что разгром в комнатеДжозефины произведен во время поиска писем. Я думал, девочка раздобыла этиписьма и спрятала их в котельной. Но потом в разговоре со мной она обронила,что письма в котельной спрятал сам Лоуренс! Джозефина однажды увидела учителявыходящим из котельной, обыскала ее и обнаружила там эти письма. Девочка,конечно, прочитала их. Но оставила там, где нашла.
— Ну и?
— Неужели ты не понимаешь?! Значит, в комнате Джозефиныискали не письма. А что-то еще.
— И это…
— И это — маленький черный блокнотик, куда она записываларезультаты своих наблюдений. Вот что там искали! И думаю, искавший блокнотик ненашел его, и тот до сих пор находится у Джозефины! Но если так…
