ладу с людьми все равно, как вот… гм, гм… ну, одним словом, был такой спорщик и вздорщик, что со всеми ссорился.
Вот раз и было у него с кем-то дело в суде в Христиании; вызвали его в суд к десяти часам утра. Он и полагал, что поспеет вовремя, если поедет из дому вечером накануне; так и сделал. Но когда он доехал до Асмюрского холма, лошадь вдруг стала. Место там нечистое, — давно-давно еще кто-то там повесился на пригорке, и многие слыхали там музыку: и скрипку, и кларнеты, и флейты. Да вот Берта знает; сама однажды слышала, и говорит, что такой чудесной музыки никто и не слыхивал; точь-в-точь, как большой оркестр, что играл у ленсмана в 1814 г. Правда ведь, Берта?
— Истинная правда, как перед богом! — подтвердила старуха Берта, чесавшая лен.
— Так вот, лошадь у него стала, — продолжал кузнец, — и ни с места. Как он ни понукал, как ни стегал ее, она только вертится кругом, а ни вперед, ни назад не идет. Да так всю ночь, и ясно было видно, что кто-то стоит и держит лошадь; Пер как ни бился, поделать ничего не мог. Уж на заре только слез он с лошади и пошел в Асмур к Ингебретту, попросил его взять с собой головню да пойти с ним к лошади, сел на нее, а Ингебретт провел над ней головней, она и понеслась вскачь, только держись. Не переводя духу, домчалась до самого города, зато и надорвалась.
— Эту историю я слыхала, — сказала Берта и перестала чесать лен, — да верить не хотела, чтобы Пер Сонум был так прост. Но раз ты говоришь, стало быть, так.
— Еще бы! Если я слыхал это от самого Ингебретта, который пугнул лошадь головней.
— Ему бы надо было поглядеть сквозь уздечку, Берта? Да? — спросил один из малышей.
— Да-да, — сказала Берта. — Тогда бы он увидал, кто держит лошадь, и тому пришлось бы отпустить. Я это слыхивала от того, кто в этих делах лучше всех знал толк, от Ганса Храбреца, как его звали тут у нас, в Галланде. В других местах он слыл Гансом «По-хорошему»; у него поговорка такая была: «Все надо по-хорошему!». Его нечистая сила однажды заманила к себе и продержала несколько лет, хотела женить на одной из своих девок, которой он больно полюбился, да он не захотел. По нему звонили во многих церквях, вот им и пришлось наконец отпустить его. Они сбросили его с вершины горы; он уж думал, что докатится до самого фьорда. С тех пор он и стал дурачком. Ходил из двора во двор и все рассказывал разные диковинные истории, а иной раз вдруг ни с того ни с сего рассмеется и крикнет: «Вижу, вижу тебя, Кари-Карина!». Та все за ним следом ходила.
Он рассказывал, что нечистые всегда брали его с собой, когда выходили запасаться пищей и молоком. Сами-то они не смели трогать того, что было поставлено с молитвой и с крестом, так они ему приказывали: «Берись-ка; тут „закорючки“ поставлены». И он так нагружал им сани, что страсть. А когда вдруг, бывало, грянет гром, они припускались без оглядки, и Ганс не мог поспеть за ними. Да был у них один, по имени Вотт, такой силач, что возьмет, бывало, и подхватит и сани, и Ганса. Раз встретили они в лощине на Галланде фогта из Рингерике. Вотт пошел да и придержал лошадь фогта. Тот ругается, хлещет ее, просто жаль было смотреть. А кучер-то слез да и поглядел сквозь уздечку, — Вотту и пришлось отпустить лошадь. Тогда пошла потеха; кучер едва уселся, как лошадь понеслась во весь дух, «А мы, — рассказывал Ганс, — так надрывались со смеху, что фогт обернулся посмотреть».
— Да, — вмешался один из крестьян, из пришлых, — это, я слыхал, рассказывали про одного пастора из Лира. Ему надо было к одной старухе, ужасной безбожнице, которая умирала. Когда он въехал в лес, лошадь вдруг стала как вкопанная. Но он знал средство, ловкий был такой пастор. Живо соскочил с саней на лошадь и поглядел в уздечку. Что же вы думаете? Стоит уродливый такой старикашка и держит лошадь. Говорят, это сам черт был. «Пусти! Не быть ей твоей!» — говорит пастор. Он и пустил, да зато так хлестнул лошадь, что она помчалась во весь опор, только искры из-под копыт посыпались. Мальчишка-кучер еле удержался на запятках. На этот раз пастор явился с причастием вскачь.
— Нет, хоть убей, не пойму, что творится у нас с коровами! — уныло сказала коровница Мари, войдя в кухню с подойником молока. — Право, их как будто голодом морят, так мало они дают молока. Поглядите сами, матушка!
— Надо взять сена с полу в конюшне, Мари, — сказала хозяйка.
— Да, правда, — отозвалась Мари, — но как я только покажусь туда, работники все шипят на меня, точно гуси.
— Я тебе дам совет, Мари! — сказал один из мальчуганов с лукавой усмешкой. — Надо сделать кашу со сметаной и в четверг вечером поставить в конюшне на сеновал; тогда домовой поможет тебе натаскать сена в хлев, пока парни спят.
— Да кабы у нас только водился домовой, я бы так и сделала, — простодушно ответила старая коровница, — да черта с два заведется у нас домовой, коли хозяин не верит ни во что такое. Нет, вот у капитана там, на мызе, где я служила, так был домовой.
— А ты почему знаешь, Мари? — спросила хозяйка. — Ты его видела, что ли?
— Видела? Еще бы! — ответила Мари. — Уж это-то верно.
— Расскажи, расскажи! — закричали ребятишки.
— Расскажу, пожалуй! — И коровница начала:
— Жила я тогда у этого капитана. Раз в субботу вечером наш работник и говорит мне: «Будь такая добрая, задай сегодня корму лошадям, я тебе за это отслужу». Ладно-ладно, — говорю. Я знала, что ему надо к подружке своей. Ну вот, вечером я и пошла в конюшню, задала двум лошадям корма, взяла еще охапку и подхожу к третьей, самого капитана лошади, а она всегда такая круглая, сытая ходила, шерсть на ней так и лоснилась; хоть смотрись в нее, как в зеркало. Подхожу это к стойлу, вдруг как шарахнется мне прямо мордой в руки…
— Кто, лошадь? — закричали
