уже и до границы добрались, – Микулин не сдержался, потыкал вверх указательным пальцем, – государственной.
В ответ Ханин лишь грустно улыбнулся и попросил повариху сунуть его тарелку в печку СВЧ: пусть харчо подогреется – слишком остыла тарелка, взял кусок ситника, реденько посыпал его солью, с удовольствием съел. Пояснил:
– Любимая пища курсантской поры. Самое интересное – после нее на пиво не тянет…
– Что будем делать дальше?
– Пограничники разрешения на торгово-развлекательный центр в Никаноровке не давали и не дадут, я подписи не поставлю, даже если мне погрозятся отрубить руки. Администрация может принять другое решение… Возникнет конфликт. Испокон веков в Никаноровке была казачья станица, она и должна там быть. – Ханин ткнул пальцем в пол. – Земля эта – казачья.
– Ну что, будем готовиться к конфликту?
– Пока ничего не могу сказать. Слепой сказал – посмотрим, а там… – Ханин вновь ткнул указательным пальцем в пол. – Там видно будет, чего к чему и каким образом…
– А что, если Агафонов этот все-таки объявит нам войну?
– Думаю, если сделает это, то только на словах. В его окружении есть, конечно, отморозки, которые могут на что угодно пойти, но не в нашем случае. Очко у них сожмется так, что коленям станет больно. А мы, ежели что, поможем.
На второе повариха подала свежую амурскую рыбу, к ней – соус по-польски, приготовленный из только что сбитого коровьего масла. Костей в рыбе было мало, можно сказать – совсем не было, таким блюдом и в благовещенском ресторане не всегда побаловать себя можно.
– Знатная штука, – не удержался от похвалы Микулин, почмокал губами заразительно.
– В честь вашего приезда.
– Откуда узнали о приезде?
Начальник заставы не выдержал, засмеялся:
– Из лесу, вестимо.
Жизнь в Никаноровке шла своим чередом – без особых тревог, без происшествий, в мелких хлопотах. Несмотря на морозы, Амур еще не нырнул под ледяную кольчугу, колотился в тяжелых прочных заберегах, накрывал их водой, потом пытался сгрести обратно, но это не всегда получалось – вода быстро примерзала к припаю. Иногда вместе с рыбой.
Продукты у никаноровских поселенцев имелись в достаточном количестве. Из дома можно было не выходить до марта. Но выходили каждый день, сгребали снег вдоль линии домов, на колья кроме веревки натянули проволоку.
Иногда из Китая, из глубины пространства, приносился такой колючий и сильный ветер, что невозможно было устоять на ногах.
Морозы хоть и опускались до минус пятнадцати, иногда и до восемнадцати, но это были еще цветочки, впереди яростно светились обещанные ягодки. Температура упадет за минус сорок, – такой прогноз прозвучал по телеящику: готовьтесь, мол, громодяне!
Предупреждение зимовщиков не обеспокоило, они повидали разное, переживали морозы и за пятьдесят градусов и за шестьдесят.
Богач Агафонов больше не показывался, вполне возможно, что он отступился от Никаноровки… Дай-то бог, чтобы отступился, но холод, появляющийся у Микулина внутри, словно бы предостерегал от чего-то – что-то должно было произойти.
Телевизионные антенны, установленные на двух домах, брали не только наш берег, но и китайский. По вечерам смотрели телевизор – отставать от жизни, от того, что происходило на Большой земле, да и в окрестностях, поселенцам не хотелось.
У китайцев были вполне приличные дикторы, с чистой речью, без акцента и красок, вызывающих улыбку, в новостях своих они Россию не задевали – не то, что в шестидесятые годы, когда дело от драк палками переходило к автоматной пальбе.
Правильная политика – с соседями надо дружить, чего задираться? Дело это бесполезное, да и неблагодарное, и что плохо – может оказаться опасным. Не так уж и далеко от Никаноровки в те годы пролилась кровь. Погибли люди…
В один из дней, – время уже перевалило на вторую половину, – недалеко от Никаноровки застучал хорошо смазанный мотор, слышно его было за полкилометра, звук взрезал сухой воздух, кромсал его на куски, растекался по пространству, становясь слабым, многослойным, казалось, что сейчас он исчезнет, но нет, не исчезал…
– Не понял, – насторожился Жигунов, – это что, вертолет?
– Наши едут, – сказал Микулин, слух у него был лучше жигуновского, – это их машина.
Из-под стола вылезла Баська, вспрыгнула на подоконник, вгляделась в промороженное стекло. В стекле ничего не было видно, только светились уменьшенные пятнышки солнца, несколько штук, расплывчато отражались в рисованных папоротниковых лапах, дышавших холодом.
– Та самая машина… ну, с пропеллером на заднице?
– Она самая.
– В Амдерме таких у нас было две. Очень помогали в зимнюю пору.
Микулин покосился на своего подопечного, который на старости лет сделался очень уж говорливым, раньше, в молодости, Жигунов таким не был, прищурил один глаз. Почти по-агафоновски.
– А как Амдерма ныне? Давно в последний раз в нее ездил?
– Так с той поры и не был.
– С вождем племени, который предлагал тебе строгать детишек с молодой девочкой, не сталкивался?
– С дядей Василием? Как-то столкнулся. В аэропорту Свердловска, совершенно случайно… Смотрю – идет. Раздобрел дядя, варягов на мое место из Москвы приглашал несколько раз, хорошо им заплатил. Так что с пополнением племени у него все в порядке.
Гул мотора той порой сделался совсем слабым, хилым каким-то, казалось, что он вот-вот растворится в пространстве, уйдет в сторону, и он действительно почти растворился, исчез, но через полминуты возник вновь: машина шла в Никаноровку.
Дорога пограничным аэросаням не была нужна, машина эта диковинная, ревущая, словно вертолет во время атаки, могла бегать где угодно – по буграм и долам, по болотам, даже не очень замерзшим, и амурскому льду – важно только не залезать на китайскую территорию, – по утоптанной до асфальтовой твердости, оглаженной ветром тундре и кочкастым сопкам, из которых каменными клыками вылезают солончаковые зубья – любимое лакомство дикого зверья.
Потому Ханин и задержался – свернул к Амуру, несколько раз проверял, замерзла великая река или нет? Амур пока не сдал позиции льду, держался.
Войдя в дом, Ханин нагнулся, словно бы ожидал, что на спину ему свалится мерзлый сугроб, похлопал перчатками.
– Ну как тут наши дорогие поселенцы?
– Живы, – коротко, за всех, ответил Жигунов, он любил бегать впереди паровоза, и Микулину это не нравилось, но микулинского состояния не заметил и добавил: – Про меня, например, так: жив-здоров, лежу в больнице, кормят сытно, есть хочу.
Стареть начал Жигунов, раньше он был более сообразительным. Микулин подумал: а ведь и сам он, как и Шарабан, мозги имеет уже не те, что раньше. Все течет, все изменяется.
– Шарабан прав, – сказал он, – еще живы… Не умерли.
– Даст бог – всегда будете живы, – оптимистично пообещал начальник заставы.
– Давайте-ка к чаю, – пригласил Микулин, – с голубичным вареньем.
