личных способностей пробивается через преграды государственного и родового союза. Тогда на долю индивидуума выпадает изменчивая судьба – гибель авантюриста или подъем на высшую ступень, как это часто случалось с великими характерами эпохи переселения народов; но целые общества подвергаются окончательному нравственному разложению, как например, франки эпохи Меровингов или северные обитатели в век странствий викингов.
Тем не менее для безграничных страстей германца даже при обыкновенных условиях оставался еще некоторый простор, так как не всегда и не везде государство и род стесняли его. Он был господином своих рабов и господином своего свободного личного положения. Его рабы не убивались, как у римлян, их не заковывали и не держали для принудительных работ: германец не обходился с ними со строгостью урегулированной дисциплины. Но чуть они провинились в какой-либо крупной ошибке, наступала решительная расправа воспламененного гневом господина, жертвой которого немедленно становится жизнь раба. Но тот самый господин, который так наказывал и уничтожал своего раба, в тот же день без страха рисковал в игре своей собственной свободой; несчастливый ход костью решал его судьбу, может быть, и жизнь его. Это старая черта индоевропейской необузданности. «Ради игральной кости, у которой одно очко решает дело, я отрекся от верно преданной супруги…» «Другие обнимают его супругу, в то время как его веселая кость добивается богатства…» «Мы его не знаем, – говорят отец, мать, братья, – уведите его связанного»[81].
Это страшные результаты будничной страсти; уже в обыкновенной жизни внезапное побуждение одерживало победу над ничтожными зачатками сильного волею размышления. То же усиленно проявляется в моменты приподнятого существования. Когда в пьяном состоянии возникала распря, то редко при этом срывалось бранное слово: немедленно доходило до увечий, до убийства. Также в военной сумятице битвы отличительной чертой германской силы была не продолжительно поддерживаемая борьба, а внезапный пламенный натиск; при обороне дело сводилось к тому, чтобы постыдно отступать, дабы выигрывать место для нового нападения; подобная страстная инициатива была для германца даже при защите легче, чем выдержанное и упорное сопротивление.
Недоставало накопленной силы самообладания, а вместе с тем и почвы для личной морали. В то время как современный дух в государстве и в обществе всюду требует законного порядка, исключающего произвол, а в этом порядке – сферы широкой свободы для лично нравственного влияния, в древнегерманское время едва лишь существовали зачатки этого простора индивидуальной деятельности. Даже склонности не могли проявляться свободно: необходимо было делить вражду и дружбу отца и родственников. Так, с германской точки зрения становятся понятными слова Тацита, что в Германии обычай имеет больше силы, чем где-нибудь в другом месте закон: едва еще различались между собою идеи закона и обычая. Нравственная бодрость нации, поскольку могла быть речь о таковой, являлась результатом правового и авторитетно связывающего воззрения. Но истинный обычай есть лишь осадок индивидуальных поступков некоторых, которым другие подражают подобным же поведением, пока совокупное сознание всех не признает и не освятит поведение это как условие социального благополучия.
Правовые воззрения также отнюдь не действовали еще как свободно-созданное достояние народа: они являлись скорее под прикрытием божественного влияния, благодаря лишь последнему осуществление их становилось возможным посреди будничных страстей. Таким образом, правовая идея облекалась в мифологические формы – а такой формой могла быть только поэтически-символическая. Но в символике была также надобность постольку, поскольку идея права уже свободна от божественного и поставлена на собственные ноги, поскольку она выражалась в определенных понятиях. Ибо понятия не были еще абстрактными, их господство признавалось лишь в родственных или тождественных правовых поступков и в то время, как их предчувствовали, как элемент постоянный, лежащий в основании отдельных правовых профессий, и придавали чувственный облик в символике судебного дела. Таким образом, право символически было вдвойне оплодотворено – религией и логикой; и понятно, что новое правовое содержание не оставалось чуждым неисчерпаемому богатству символических отношений.
Вначале все судопроизводство было не чем иным, как символом борьбы, борьбы при помощи орудий закона вместо оружия.
Еще в пятом столетии судья у салических франков был не больше как судья борьбы, как беспристрастный посредник между борющимися; в Средние века закон уделяет судье вынужденную бездеятельную роль: он должен сидеть с скрещенными ногами, не вмешиваясь, с белым судейским жезлом в руках, эмблемой окончательного приговора.
Характер символического действия был, кажется, присущ и всем правовым обязанностям. Им обусловливались личные отношения: право детей, брак и свобода; символичны были формы всякого договора, в особенности символичны были правовые сделки по владению землей. Полет стрелы из лука у лангобардов символически означал отпущение на свободу раба: он мог теперь искать себе свежего воздуха, подобно стреле. Усыновление по древнесеверному праву совершалось тем, что отец устраивал пир, убивал трехгодовалого быка, сдирал с правой ноги быка кожу и делал из нее башмак. Башмак этот надевал прежде всего отец, затем он приказывал вступить в него усыновляемому, а за ним – наследникам и родственникам. Процедура эта указывает на упрочение родительской власти; значение ее становится ясным благодаря многократно передававшемуся факту, что более могущественные короли присылали менее значительным свои башмаки с приказанием носить их в знак подчинения. Подобный обычай знаком и древненемецкому праву: жених приносит невесте башмак; надевая его, она становится под его защиту, под его власть.
В таких и подобных действиях проходила совокупная правовая жизнь первобытной эпохи, и поскольку действия эти не чрезмерно пропитывались мифологическим элементом, они в редком обилии продолжали жить вплоть до поздних исторических времен, – конечно, не неизменными. Лучше всего сохранились символические действия, преимущественно касавшиеся торжественных и редких судебных процедур; сильнее всего, хотя, конечно, в измененной форме, продолжало процветать то, что вместе с ростом культуры приобретало все большее правовое значение.
В первом отношении позднейший период Средних веков во многих местах вряд ли знает более древнюю процедуру, чем изгнание из страны. Обстоятельно изображает последнее так называемое «Rheingauische Weistum» (Наказ Рейнского округа) для ландтага округа Лютцельнау. Там должны присутствовать епископы, все сельские старосты и судьи Рейнского округа. И полномочный посол должен иметь пару белых перчаток и должен ступить правой ногой на камень, который стоит там, в Лютцельнау, по правую сторону дороги, он должен подбросить кверху перчатки и должен сказать: «Ныне я стою здесь, отлучаю Гинца или Кунца от отечественного права, объявляю жену его вдовой, а детей его – сиротами, предаю его имущество наследникам, ленное имение – его законному господину, шею – стране, тело – птицам; отныне никто не совершает по отношению к нему преступления». Это весьма древнее символическое действие. Откидыванием перчатки, отказом в покровительстве господина и безопасности преступник становится
