белесый прямоугольник самаркандского неба. С расплывшейся травинкой, залезшей в него. И со стрекочущей точкой в зените. Ан-2, кукурузник. Самолет исчезающей страны, самолет-катехон.
«Хорошо, если животные умеют дружить, то в чем различие между ними и человеком?»
«Молитва. Животные не молятся. Человек – единственное молящееся животное».
Кто это сказал? Возможно, грек. Нет, не нужно снова безвременник. Не нужно.
Грек тогда уже начал ходить в церковь. Это он помнил. Однажды они зашли с ним в церковь, вместе, службы не было, там мыли полы. Запах мокрой тряпки и запах ладана. А еще там было прохладно. Как сейчас у реки.
«Человек – животное, любящее своих внуков. У обычных животных – любовь только к своим детенышам».
Эта мысль тоже долетела до воды и шлепнулась в нее.
«И всё же человек возникает из дружбы. Кувшин лепится из глины, а человек – из дружбы».
«А любовь?»
«Любовь – это огонь, которым обжигается этот кувшин».
В таких разговорах прошло еще две недели.
Потом его поймал отец.
Отец, как всегда, был прав. Он был прав, когда уходил на работу, бросая тяжелый взгляд в зеркало. Он был прав, когда выходил на балкон покурить. Он был прав, когда купил подержанный «Запорожец», был прав, когда продал его. Он был прав, когда смотрел программу «Время». Когда ходил с ним искать камень для капусты. Он был прав всегда, прав и беззащитен.
Отец дал ему книги по истории Самарканда.
Если бы он был сыном сапожника, как его друг из махалли Ягудиён, отец вывалил бы перед ним пыльную мертвую обувь. И научил бы ее любить и оживлять.
Но его отец был экскурсоводом.
Сын экскурсовода должен был тоже стать экскурсоводом, хотя бы на время, пока не призовут в армию.
Он разглядывал книги, открывал их и закрывал. Книги пахли библиотеками, откуда их брал и не возвращал отец; книги пахли солнцем и пылью того лета.
А мать думала об армии. Она не верила, что его отправят туда, где тихо и хорошо и солдатам выдают пижаму. Она думала об Афганистане. Все матери раздолбаев призывного возраста думали тогда об Афганистане. Когда в программе «Время» появлялось потное лицо Михаила Лещинского и серое афганское солнце, она подходила к телевизору. Стояла, перебивала Лещинского и спорила с телевизором.
Она тоже принесла ему книги.
Она была медиком, работала медсестрой в детской поликлинике.
Книги были по психиатрии.
Ее планом было освободить его от армии через психушку. Кто-то из знакомых психиатров посоветовал. Мать раздобыла нужные книги, притащила в авоське, в которой обычно таскали картошку.
Походы на берег Сиаба стали реже.
Каждый вечер приходил отец, садился на край его лежака; начинался допрос. Он путался в датах. Не мог сразу ответить, кем была Биби-Ханум. Он любил историю, но европейскую, не местную. Местная… Ему казалось, что ее как бы не было. Что вместо истории здесь было огромное сонное лето, как у него сейчас. Что вместо истории был дым. Однажды он проходил мимо горящей кучи мусора, с отцом. «Никогда не мочись на огонь», – зачем-то сказал отец. Он и не собирался. Но слова в нем остались. Как тот дым. Как тот запах ладана и мокрых полов из церкви.
Книги по психиатрии он читал с воодушевлением.
Иногда откладывал, вставал и шел к холодильнику. Огромный пожелтевший «ЗИС». Доставал слегка увядший огурец, разрезал его пополам, солил.
Тер обе половинки друг о друга. Вот так…
Он сделал открытие, к которому приходят все, кто начинает читать книги по психиатрии. Что все психические болезни сидят в человеке, так же как и все обычные. Как и все обычные болезни. Сидят и молчат, заглушаемые иммунитетом. В этом вся разница между этими и теми. Между больными и здоровыми.
«И что же в отношении безумия выступает иммунитетом?» – задумались шесть глаз и шесть рук у реки.
«Интеллект», – предположил еврей.
«Вера», – посветлел грек.
Немца в тот раз не было.
А если бы был? Что сказал бы он, немец, непохожий на немца? «Супер-эго»? Фрейд тогда еще не появился на горизонте их разговоров. Да и немец был из них самым простым и некнижным. Когда они говорили умное, он молчал, разглядывая свои пальцы. Он играл на гитаре. Так себе играл.
Однажды до них попытались докопаться какие-то местные; не понравилось, что кто-то сидит на их берегу, пьет вино и говорит умные слова. И стали докапываться. Немец перестал рассматривать пальцы, снял очки и вышел вперед. Местные покричали еще что-то, но отступили.
«Это были демоны», – сказал грек.
Еврей глядел с нежной завистью на немца.
Немец не носил эластичной одежды из мускулов. У него было тонкое, пахнущее бараниной и уксусом тело; в то лето он подрабатывал помощником шашлычника. Но на лице была написана готовность. Драться. Крупными мужскими буквами. Драться и погибнуть.
Такие приносят своей женщине не один, а сразу несколько черепов. И продолжают приносить после, уже поранив и оплодотворив ее. И женщины не знают, что с ними делать. И с черепами, и с этими мужчинами. Потом начинают использовать черепа как горшки для цветов. Или хранят в них пуговицы и безделушки. А мужчин… Тоже как-то используют. Приспосабливают к себе, к своим маленьким и большим желаниям.
Через несколько лет немец надумает двинуть в Германию. Он будет ходить к матери еврея заниматься своим как бы родным языком, та была учительницей немецкого. А она вместе с сыном будет учить квадратные буквы своего как бы родного иврита. А грек никуда не будет ходить, просто возьмет и уедет. В Грецию. «Опереточная страна», – напишет он вскоре оттуда.
Когда Сожженный приедет в Германию, он подумает о Немце. Нет, не станет его разыскивать. Нельзя войти в одного и того же человека дважды. На входящего будут течь другие люди, живущие в прежней оболочке: расплывшейся, постаревшей, с седыми волосками в носу и ушах.
К концу того лета он уже неплохо имитировал ненормальность; психиатр, знакомый матери, остался доволен. У него был коронный номер: разговор с луной. Стояли дни полнолуния. Приближался осенний призыв.
103
Луна молчит.
Она стоит над городом в пыльном небе, последняя луна его свободы.
Он говорил с ней как с возлюбленной. Слов было много: тяжелых, квадратных и продолговатых. Круглых, как сама луна. Смысл этих слов был: я хочу слиться с тобой. Я хочу пропитаться твоим светом. Я хочу.
Иногда луна вступала с ним в беседу, но чаще стыдливо молчала.
В конце августа он провел свою первую самостоятельную экскурсию. Отец остался недоволен. «Ты действительно стал похож
