Георгиевич. А ещё престранно, что молодая графиня который год соблюдает по почившему мужу траур. Эй ты, собачья вошь! – крикнул граф в сторону. Арапчонок, который уже был в дверном проёме с пустым подносом, вздрогнул, обернулся и осветил комнату своими невозможно яркими белками глаз. – Что ты, собака, говоришь за нашими спинами? Что вы все говорите! Ведь живём бок о бок с вами, как семьи… Кров, пищу делим! Дети наши бок о бок растут! Освободили вас. Уж двадцать лет как! А вы что, на барина за спиной говорить! Я ж тебя розгами отхожу, скотина!
Граф схватил со стола табакерку и собирался уже запустить в прикрывшего в смирении глаза слугу, но Победоносцев остановил Шереметева жестом.
Взгляд графа как-то сразу протрезвел, он уставился на обер-полицмейстера, будто видит его впервые. Затем опустил табакерку обратно на стол, согнулся над наполненной рюмкой водки и зарыдал.
Победоносцев смотрел на это пьяное ничтожество, и он вдруг понял что-то очень важное. Что-то, что касалось в равной степени всех. И его самого, уставившегося на сотрясающееся туловище Шереметева. И Брейстера, который в желании выпятил подбородок навстречу следующей потной рюмке. И Зыбкина, который смотрел на графа с нескрываемой неприязнью. И несчастного слуги, который в спешке покидал комнату. И графини, которая пустила его по неверному следу. И чёртового заграничного шарлатана, которого невозможно разыскать. И вообще всех. Всех, кто волею судьбы делит это государство и это время. Это что-то прострелило в голове отрезвляющим разрядом майского грома, но тут же испарилось, оставив только привкус прозрения.
За окном действительно сверкнуло.
Граф выпрямился и посмотрел на Победоносцева сырыми от слёз глазами:
– Простите, простите меня, господа. Смерть баронессы так на меня подействовала. Эта улыбка… Она же мне ночами сниться будет. Ну, выпьем за упокой, не откажите в этот раз, Виктор Георгиевич. Грех. Такой видный человек и не пьёте! Сдаётся мне, это единственный ваш изъян.
– Я не барышня, чтобы подмечать во мне изъяны.
– И то верно, виноват-с.
Четверо, не чокаясь, выпили.
– Однако, признаться, в Москве про вас говорят…
– Что же обо мне говорят? – спросил Победоносцев.
– Всякое. Одни говорят, что вас прислали в Москву ловить революционеров и вся ваша громкая отставка лишь прикрытие. Другие видят в этом, наоборот, сигнал к ослаблению реакционного крыла. Во что не верит никто, так это в то, что вы нам как на голову снег посланы случайно.
– А во что верите вы?
– Верить – не моя сильная сторона, – ответил граф. – Я, знаете, ничего на веру не беру, пока глазами своими не увижу. А на слухи внимания не обращайте. Это Москва, батюшка. Кто-то кому-то брякнул – и пошло-поехало. Зато знаменитостью сделались…
– Нужна ли мне такая слава?
– Ах, кто о чём мечтает… Я вот всю жизнь лицедействовать мечтал, а таланту нуль. Хоть ты тресни. Играю, а сам себе не верю. И от этого тошно. Да так, что застрелиться порой хочется. И застрелился бы! Если б не Савка. Теперь только для него и живу, чтобы у него была мечта какая, которая могла бы исполниться.
Долгое время никто ничего не говорил. Лишь дождь за окном нашёптывал что-то на своём непонятном языке. Зыбкин завернулся в плед, раскрасневшись лицом, уснул. Брейстер, выпятив губу, откинулся на спинку и захрапел.
Граф совсем раскис в кресле, но блестящие расширившиеся глаза его смотрели на обер-полицмейстера.
– Вам бывает страшно, Виктор Георгиевич?
– Да, – признался Победоносцев.
– И мне. А вот что страшно, спрашивается? Я долго понять не мог. А один раз напился так, хорошенько. И увидел.
– Что увидели? – спросил Победоносцев нервно, вспомнив собственные видения.
– Бездну… Будто бы заглянул одним глазком за край. За край, за который не стоило заглядывать, понимаете меня?
– Понимаю… Мне кажется, что я тоже в той или иной степени за него заглянул.
– Я, как этот чёртов край увидел, так больше спать не могу. Пока не напьюсь вусмерть.
Победоносцев с сомнением посмотрел на полупустой графин.
– И помогает?
– Честно говоря, не очень, но другого способа я не знаю.
Он наполнил рюмки и подвинул одну Победоносцеву. Они, ни слова не говоря, выпили.
Горло обер-полицмейстера непривычно обожгло, и он закашлялся.
– Ничего-ничего, – похлопал по плечу Шереметев. – Вторая лучше пойдёт.
Он налил ещё.
Граф не соврал. Вторая пролилась по пищеводу холодным ручьём, обер-полицмейстер зажевал её маринованным грибком с услужливо протянутой Шереметевым вилки. Виктор Георгиевич почувствовал тепло и первый робкий толчок опьянения.
– Я ведь три раза женился, – заметил ни к чему граф. – Первый раз ещё совсем по молодости. Детей всё хотел. Дочка родилась. Потом вторая. Я всё жену винил. Сына хотел. Наследника. Потом второй раз женился. Та же канитель. Девочка за девочкой. И ведь в мою породу. Кость широкая, ряхи – во! Да и с моей фамилией грех не породниться, а? Да и состояние у меня, сами видите.
– Простите, – сказал Победоносцев, чувствуя, как кружит голову. – Если вы мою кандидатуру хотите рассмотреть, то вынужден вас разочаровать, моё сердце безнадёжно занято.
– А жаль! – воскликнул Шереметев, и Победоносцев понял, что своей шуткой случайно нащупал настоящее намерение графа. – Приданое хорошее дам. Заживёте душа в душу. Породнимся, а?
Победоносцев посмотрел на Шереметева так, что тот сразу всё понял и перевёл тему разговора:
– Другое дело Савка! Какой складный и умный будет мальчик Савка. Вам обязательно нужно увидеть его! Вот и страшно мне, господин обер-полицмейстер. Не про себя страшно. А про него. В каком мире ему доведётся жить? Та пропасть, которую я случайно увидел, она же поглотит нас всех.
– Если так произойдёт, то уж ничего не поделаешь.
Победоносцев посмотрел с вопросом на пустую рюмку. И Шереметев, уловив это его мимолётное желание, тут же наполнил её из графина.
Выпили не чокаясь.
– А вот мне кажется, Виктор Георгиевич, что очень даже поделаешь… Россия колышется над бездной. Этот факт мы с вами, как выяснилось, оба в полной мере осознаём. И не только мы с вами. Осознают совершенно все, каждый.
– Допустим.
– Мне вот наше с вами положение представляется очень ясно, – продолжил граф. – Я вижу русский народ как некое вьючное животное.
Победоносцев поморщился.
– Нет, вы дослушайте, – сказал граф. – И заранее простите меня за избитость метафоры. И тем не менее именно она наилучшим образом всё и объясняет.
Победоносцев кивнул.
– Так вот русский народ – это скот, да! Я так полагаю. И не стыжусь этого. Загвоздка лишь в том, что я вовсе не питаю иллюзий насчёт того, что наш брат ему годится в пастухи.
– А кто же,
