мог иметь возможность выжить в лагере, если мог действовать в соответствии со своими убеждениями. Если узник осознавал свои поступки, то это осознание давало ему некоторую свободу и помогало ему «оставаться человеком». Если же заключённый отбрасывал все чувства, все оговорки (оговорки, а не отговорки!) по отношению к собственным поступкам, то он приходил в состояние, «когда он мог принять всё, что угодно». В этом состоянии он полностью подчинялся обстановке и прекращал «любые попытки изменить свою жизнь и своё окружение». Он прекращал что-либо делать исходя из собственных побуждений, и начинал слепо и автоматически подчиняться приказам. Заключённый переставал поднимать ноги при ходьбе и смотреть вокруг, «и вскоре наступала смерть». Тот, кто выжил, понял, что обладает свободой «в любых обстоятельствах выбирать своё собственное отношение к происходящему».
* * *
Как раз все оговорки и чувства и пытается отбросить Срубов вместе со своим христианским именем. Как сказано во вступительном слове к «Щепке», «настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечь окончательно из своего существа оставшиеся „занозы“ исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его». Ведь Зазубрин выжигает «из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах». Проблема Срубова в том, что он всё ещё носит в себе «атавистические понятия» и «таит эту историческую занозу: „Есть душа или нет?“». То есть Срубов ещё не до конца, что называется, «преодолел мир», раскладывая его аналитически. Аналитическое разложение мира — приём, который используется в буддизме и некоторых подходах, называемых научными. Суть метода: живой человек вначале переводится в плоскость обсуждаемого образа, потом этот образ подвергается критике, сомнению, осмеянию. И получается, что живой человек с его болью распыляется, его как бы нет.
Поясним на примере. Трендом философии эпохи постмодерна было воспевание восторженных од языку. Валом литературы доказывалось, что человек формируется языковой средой, а вне таковой особо как-то и не существует. Когда к такому положению дел вроде как все привыкли, процесс вступил в следующую фазу — началась деконструкция языка. И получается, что человек вроде бы как и «нигде», и «никак». То есть вначале человека объявляют продуктом языка, потом язык подвергают критике[95].
Приведём ещё пример. Человек изменил супруге. При поставленной задаче распыления понятия греха факт измены супруге отрывается от нравственной плоскости. Если ситуацию рассмотреть в нравственной плоскости, то можно сказать, что избирающий хаотизированную интимную жизнь за норму поведения искажает свою личность и с этим искажением вступает в жизнь вечную. Когда такой человек приносит покаяние, он по благословению духовника может выполнить епитимью (скажем, сорок дней читать покаянный канон и делать по сорок земных поклонов). Трудом, реализуемым во время исполнения епитимьи, он исправляет ту «вмятину», которая на его личности появилась вследствие греха. В некоторых странах грех был оторван от контекста нравственности и включён в контекст юридический вроде бы с целью «очистить нравы». Включение вопроса в контекст юридический сопровождалось уголовным наказанием за измену. Но потом такая строгость стала подвергаться юридической критике, мера наказания стала облегчаться и в итоге сошла на нет. А понятие греха при этом распылилось. То есть нравственную категорию включили в юридический контекст и затем подвергли юридической критике.
Кому-то мысль об аналитическом разложении мира проще будет понять, представив работу чиновника. Пока он видел вверенную ему деревню, что называется, «живьём», он был в курсе проблем населения. Люди пьют, досуга как такового нет, работы нет. Вопрос с «неприятной» деревней решается, когда деревня оцифровывается и живые люди переводятся в систему аккуратных столбиков из цифр. При тасовании цифр результаты получаются сногсшибательными, аж дух захватывает! Цифры идут вкупе с проектами по модернизации жизни поселка. В проекте нарисована новая больница в стиле «космос», с приписанными сроками реализации проекта в самом-что-ни-на-есть-ближайшем-будущем. Согласно проекту, созидательные силы молодёжи будут использоваться для «мониторинга» (чего-то там). Из столицы выписан психолог для проведения модных курсов по «предотвращению» алкоголизма. Курс «пятиступенный», 39 % выпивающих граждан дошли до второй ступени, 41 % — до третьей. В конце текущего квартала ожидается, что к четвёртой ступени доберутся аж 68 % (!) от общего числа «поражённых». Успех налицо! А в реальности: грязь, пьянство, нищета, безработица. Но неприглядная реальность изящно аналитически разложена, а будучи разложенной, уже не так «давит на мозг».
* * *
То есть о чём, если совсем кратко, идёт речь? Речь идёт о попытке переложить действительность на образы, чтобы снизить интенсивность переживаний при контакте с действительностью, с последующим распылением образов.
Вот и Срубов живых людей, уничтожаемых им, переводит в плоскость метафоры. И потом он апеллирует не к реальным людям с их болью, он апеллирует к метафоре, ею оперируя и разлагая действительность. Как было уже отмечено, революцию он представлял в виде беременной бабы, которая должна родить ребёнка. «Она трясёт свою рубашку, соскребает с неё и с тела вшей, червей и других паразитов — много их присосалось — в подвалы, в подвалы. И вот мы, — считает Срубов, — должны, и вот я должен, должен, должен их давить, давить, давить. И вот гной из них, гной, гной».
* * *
Определённые моменты такого плана описываются и в книге Бруно Беттельхейма «Просвещённое сердце». В концлагере, в котором он оказался, будучи репрессированным, его удивляла одна деталь в поведении охраны. «Почти ежедневно какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключённому, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига, и это не было бы для Германии столь разорительно. Подобные заявления повторялись слишком часто и слишком многими охранниками, чтобы не иметь особого значения или цели».
Бруно пытался понять, для чего эти слова произносились столь часто. Со временем он стал приходить к мысли, что такого рода заявления, как и другие элементы поведения охраны, имели целью обучение самой охраны. «Для рядового солдата, — писал Бруно, — было трудно считать человеческую жизнь не стоящей ни гроша… Поэтому для самоубеждения они снова и снова повторяли эту мысль» насчёт оценки личности «ниже пустячной стоимости пули». Прилагались усилия по убеждению охраны в том, что пуля стоит дороже человека. Когда эсэсовцы принимали такое отношение к личности (после некоторого колебания), «они уже могли не видеть в заключённых людей и начинали обращаться с ними как с номерами».
Во время пребывания Бруно Б. в концлагерях Дахау и Бухенвальде нацистская система «ещё не была нацелена на тотальное истребление, хотя с жизнями тогда тоже не считались. Она была ориентирована на „воспитание“ рабской силы: идеальной и послушной, не помышляющей ни о чём, кроме милости от хозяина, которую не жалко пустить
