в расход… Биомассой легко управлять, она не вызывает сочувствия, её легче презирать, и она послушно пойдёт на убой»[96].
Эти слова наводят на некоторые аналогии с современностью. Приведём слова человека, работавшего в условиях автоматизации под контролем искусственного интеллекта. «Ты лишь номер, — говорил он, — они могут заменить тебя кем угодно с улицы за пару секунд». В статье, из которой взяты эти слова, отмечалось, что «компании, которые агрессивно автоматизируют управление… нанимают большой пул плохо оплачиваемых, легко заменяемых, чаще всего работающих неполный день или по контракту людей и небольшую группу дорогих специалистов-разработчиков, которые управляют ими»[97].
Агрессивная автоматизация заполняет новыми задачами все микропаузы, которые люди могли бы использовать для восстановления сил. Люди быстро истощаются, выходят из строя, их «отжимают» до капли, увольняют и на их место нанимают новых.
Подобная система труда существовала ещё в советских концентрационных лагерях. Система, разработанная Френкелем, предполагала, что из заключённого в первые несколько месяцев «отжимают» силы, а потом он становится системе не нужным. В поддержание его сил и здоровья система уже не вкладывалась, ведь шла новая партия заключённых и можно было повторять цикл заново.
* * *
Когда Срубов принимает посетителей, живых людей для него словно не существует. Они аналитически разложены. «Сегодня для Срубова нет людей. Он даже забыл об их существовании. Просьбы не волнуют, не трогают. Отказывать легко». Вместо лиц людей он видит лишь булавочные головки. Одной головке он, например, говорит: «Нам нет дела, единственный он у вас или нет. Виноват — расстреляем». Когда вылезла другая головка и стала говорить, что её муж — единственный кормилец, что детей — пятеро, Срубов не принимает семейное положение в расчёт. «Булавка краснеет, бледнеет. Лицо Срубова, неподвижно каменное, мертвенно-бледное, приводит её в ужас».
Далее Срубов на заседании Коллегии (выносящей смертные приговоры): «На заседании Коллегии Срубов чувствует себя очень хорошо. Он на огромной высоте. А люди — где-то далеко, далеко внизу». «Срубов полон гордого сознания своей силы», он беспощадно выступает за расстрел даже тогда, когда возникают доказательства, что обвиняемый не виноват. «Срубов на огромной высоте. Страха, жестокости, недозволенного — нет. А разговоры о нравственном и безнравственном, моральном и аморальном — чепуха, предрассудки. Хотя для людишек-булавочек весь этот хлам необходим. Но ему, Срубову, к чему? Ему важно не допустить восстания этих булавочек. Как, каким способом — безразлично».
И вот здесь самое интересное. Срубову всё же приходит на ум, что «это не так», как он думает, что не всё позволено, что есть границы всему. Но как не перейти её? Как удержаться на ней?
Он задумался над вопросом: «Как остановиться на предельной точке дозволенного? И где она?» Он словно стоял на чём-то остром, и ему с трудом удавалось сохранить равновесие. К концу заседания он обрадовался тому, что, как ему показалось, нашёл способ удержаться на предельной черте.
Он «нашёл способ удержаться на предельной черте. Всё зависит, оказывается, от остроконечной, трёхгранной пирамидки. Её, конечно, присутствие и обнаружил у себя в мозгу. Она железной твёрдости и чистоты. Её состав — исключительно критикующие и контролирующие электроны [узнаёте инфо-, нано-, когномодели и технику перевода реальности в пространство аналитически разлагаемых идей?!]. Улыбаясь, погладил себя по голове. Волосы прижал поплотнее к черепу, чтобы не выскочила драгоценная пирамидка. Успокоился».
* * *
Примечательно, что состояние Срубова (к которому, надо сказать, кто-то стремится с помощью психотехник восточной направленности), растворение в его сознании нравственных категорий, кем-то могущее быть воспринято с победным пафосом (мол, наконец-то преодолено человеческое в человеке), очень уж напоминает психиатрические описания деперсонализации (только здесь важно не перепутать причину со следствием; человек переступает через человеческое в себе, и естественно, что он перестаёт ощущаться себя человеком). «Больным кажется, что они живут только умом, как „холодные наблюдатели“ — „люди, обстановка, события становятся отвлечёнными понятиями, представляют собой лишь мысль“, „воспринимаются разумом“. Уменьшается или теряется способность сопереживания, т. е. меняется восприятие эмоциональных реакций других людей; возникает „отсутствие интимности“… Нравственные категории добра, зла, справедливости и т. д. ощущаются лишь как абстрактные понятия. Воспоминания, мысли воспринимаются изолированными феноменами, утратившими в той или иной степени связь с другими явлениями»[98].
В отношении Срубова, желающего избавиться от голоса совести, можно привести рассказ одного человека, в годы репрессий ставшего исполнителем смертных приговоров. После расстрелов его тошнило, выворачивало. Начальник команды посоветовал ему выпить стакан крови, мол, легче станет. Человек так и поступил. После очередного расстрела из простреленной головы нацедил стакан крови и выпил. С тех пор, как он говорил, сердце его окаменело и рука больше не дрожала.
К этой истории стоит поставить вопрос. Успокоился ли он?
Поступок со стаканом крови можно, как объяснял один духовник, расценивать как оккультную инициацию. Смысл инициации состоит в том, что человек отрекается от связи с Богом, отрекается от всего человеческого в себе. В этом случае он связывается с инфернальными силами. Что-то очень важное в нём словно выжигается, часть души каменеет. Но ведь с помощью «этой части» ему дальше надо будет ориентироваться по жизни, а раз она онемела, то участью такого человека будет проваливание в неизбывные тупики.
Пример человека, прошедшего инициацию (во время первой части инициации он проколол палец и кровью подписал прошение Люциферу, во время второй — задушил ребёнка), приводится в главе «Две фазы (возбуждение и апатия) и „тысяча мыслей в голове“» во второй части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе и о депрессии)»[99].
После инициации ему показалось, будто что-то оборвалось в его груди, что «сердце окаменело». Не было ни радости, ни раскаяния. Когда он пришёл домой, жена показалась ему чужим человеком. У него пропала любовь к детям. Когда они подбежали к нему, он должен был себя убеждать в том, что эти дети — это его дети. «Я, — рассказывал он, — как артист, играл любящего супруга и отца, а в сердце желал, чтобы моя супруга и дети умерли или оставили меня».
После инициации ему стали понятны многие аспекты богоборчества: бессмысленная жестокость, ненависть к Богу, разрушение церквей и монастырей. Ему стало понятно, почему люди жгли и убивали. Так действовали они не только ввиду приказов, полученных от атеистической власти, но вследствие воздействия силы невидимой. «Это была демоническая оргия на огромном пространстве страны».
После инициации у него «бывали приступы какого-то веселья, как у пьяного, когда хочется хохотать, не понимая над чем, но они быстро сменялись глубокой тоской». Если бы его в то время спросили, чего он хотел, то он бы, по
