желания спорить с фальшивым человеком (хотя бы внутри самого себя, а не с глазу на глаз). Я могу спорить, сколько угодно, если убежден, что это искренняя точка зрения моего противника и что кто-то из нас не прав. Но если я убежден, что человек сам все понимает не хуже моего, а спорит лишь потому, что ему почему-то так выгодно, я с таким человеком никогда не спорю».
«Вы пишете, есть авторы, которые очень болезненно реагируют на то, что их не публикуют или им не отвечают. Я не из тех людей. Пишу только для человека, чье имя написано на конверте. У меня одна забота и одно вдохновение — в том, что мое письмо будет прочитано с интересом. Мне, конечно, не безразлично, цитируют ли мои письма или нет. Если цитируют, это лишний раз подтверждает, что прочитано с интересом».
Приведу несколько выдержек из ответных писем Солипатрову Владимира Яковлевича Канторовича, чтобы, так сказать, пером писателя дорисовать портрет рабочего-металлиста:
«...Представьте, о Вас я многим рассказываю, некоторые места в письмах зачитываю, — сообщал он Солипатрову. — Из того, что опубликовала «ЛГ» Вашего, я раза три-четыре приводил то полностью, то отдельными кусками: все это время от времени становилось предметом обсуждения, чтения. Я хотел перебросить для Вас мостик в литературную дискуссию на страницах печати. Вот, кажется мне, исчерпывающий ответ на Ваш вопрос о качестве Ваших писем... Ваши письма и мысли интересны...»
«...Меня по-прежнему занимают те сравнения — художественные образы, которые появляются в Вашем тексте не для украшения, а для более глубокого проникновения в сущность явления... Между прочим, все высказанное — я пересмотрел тетрадки с моими пометками на полях, понимаю, что автору нужны отклики на его труды, а не вежливости, — не означает, что я во всем с Вами согласен. Хотя направление мыслей у нас одинаковое (это я обнаружил по прежнему Вашему «куску» в «ЛГ»), но кое с чем, естественно, не согласен».
«...Скажу о Вашей, на мой взгляд, преувеличенной вере в науку психологию — это именно вера! Науку движут люди, применяют ее в зависимости от действующей системы. Совершенно верно, надо уделять огромное внимание социальной психологии, изучать ее... но все, что Вы написали про психологов, которые в состоянии и климат на заводе изменить, и начальников уму-разуму научить, мне кажется утопией. Вообще будущее во многом зависит от развития индивидуальной нравственности: думать, отделять добро от зла, естественно, повышать массовую образованность, культуру, создавать истинное общественное мнение, масштабы которого постепенно распространяются, — это, наверное, играет не меньшую роль, чем выпуск из вуза нового отряда психологов, социологов! Тогда наконец наступит время, что к их суждениям станут должным образом прислушиваться...»
Дружба, переписка известного писателя и ленинградского слесаря (так же как и дружба, переписка токаря-лекальщика Бориса Федоровича Данилова с крупными учеными) прибавляет краски к полотну советского образа жизни. Писатель обогащается наблюдениями, суждениями рабочего, рабочий учится у писателя:
«Вы дважды упоминаете, видимо, очень знакомое Вам слово «конформизм», я его не знаю, в словаре не нашел, хочу сообщить Вам только для справки, так как, мне кажется, писателю все интересно, что у себя на работе спросил человек десять — двенадцать (в отрыве от текста), что значит это слово, и никто мне не ответил, но по ходу письма я понял, что это что-то вроде соглашательства».
Это существенный штрих нашей действительности, если смогли встретиться, понять друг друга, сойтись люди разных поколений, образования, социального круга. Ленинградский рабочий-металлист и литератор, человек, умудренный иным жизненным опытом, широко образованный, интеллигент не в первом поколении. Солипатров был у него в гостях, видел, как глубоко погружен этот старый человек в пестром вязаном джемпере, надетом поверх накрахмаленной белой сорочки, в книги, искусство. Книги, журналы стояли и лежали повсюду, уже стен не хватало, завалены были столы, кресла, книги со множеством закладок, испещренные карандашом хозяина, книгами он жил, они заменили ему, тяжело больному, ставшую, увы, малодоступной реальность.
Слесарь держался достойно, рассуждал убедительно, здраво и очень понравился Канторовичу, который прежде был знаком с ним лишь по переписке. Влечение было взаимным и, по собственному признанию Анатолия Гавриловича Солипатрова, обогащало его чрезвычайно, причем не только его одного: «Я безгранично благодарен судьбе... Что я делал до знакомства с Владимиром Яковлевичем? Царапал на протяжении нескольких лет на бумажке свои домашние доводы, выводы — и все. Но вот я стал получать от В. Я. письма, и почти сразу же изменился мой взгляд, у нас подобрался целый круг рабочих и инженеров — любителей литературы, и когда мы вместе стали обсуждать и взвешивать почти каждую фразу его книг, мы неожиданно для себя стали открывать в простых, на первый взгляд обыденных строчках бездну философского смысла и житейской мудрости. Владимиру Яковлевичу очень хотелось услышать наше, то есть рабочих, мнение о литературе, но мы все стеснялись. Все наши мысли казались мелкими и неинтересными для такого мудрого человека и писателя, нам ближе была тема — «железки», завод, строительство, и только сейчас мы стали доходить до той мысли, что писателю интересно все, даже ошибочное мнение». Особенно такому писателю, как В. Я. Канторович, добавлю от себя, — мастеру художественно-социологического исследования действительности. Писательское свое «кредо» он сформулировал так: «...Главное в нашем обществе — непрерывное наше движение вперед. И завтрашняя победа, ее масштабы определяются той борьбой, которую ведут сегодня против всего, что мешает успеху. Писатель — участник борьбы».
Владимира Канторовича интересовал широкий круг проблем. В центре его исследований — стиль хозяйственной работы и вопросы интеллигентности, культуры общения в век научно-технической революции, превратности бытия в каком-нибудь «заштатном» Острогожске и поиски новых путей управления. Если свериться с датами публикаций его книг, можно удивиться прозорливости писателя, сумевшего давным-давно разглядеть проблемы, в те годы для многих далеко не столь ясные, лишь сейчас приобретающие черты очевидности. Взять, например, «конкретное руководство» (я пользуюсь определением Канторовича). Это разговор о подмене нижестоящих, неуважении к самому принципу демократизации управления производством, сковывании инициативы, безграмотном ведении дела. Природу мелочной опеки, увлечения администрированием — в сущности, природу прямого антипода калужского варианта и вообще всех подобных идей, связанных с расширением участия трудящихся в управлении, — он убедительно проанализировал в числе первых.
Никогда и нигде в своей публицистике Канторович не обходит «острых углов» и «подводных камней», высказывается откровенно. Во многих случаях от него требовались не только смелость писателя, но и мужество гражданина. Он вступил в бой с казенным, бюрократическим взглядом на вещи, за которым нередко скрывается физиономия приспособленца, рьяно выступающего якобы в защиту
