у поляны, усеянной мухоморами, как огород ленивой хозяйки сорняками. Замерла – и заплакала.
Рьян встрепенулся: кого бить, с кем воевать? Но злодеи не теснились под лысоватыми елками, а горючие слезы не высыхали. Он тронул ведьму за локти, а там уже и силой заставил отнять ладони от лица.
– Что ревешь?
Синие глаза глядели сурово и испуганно разом: кого рвать? От кого спасать? Йага облизала пересохшие губы и пролепетала:
– Заплутала…
– А?
– Заплутала.
– Ты?! – Рьян ухмыльнулся, готовый разделить шутку, но ведьма осталась серьезна. Посерьезнел и он. – Как можно?!
Беспомощный всхлип стал ему ответом. Рьян губами собрал капли слез, опалил дыханием висок. Сладким безумием веяло от его поцелуев. Пропадали невеселые думы, грозный шепот леса сменялся звоном в ушах, а перед взором плыли цветные пятна. Так бы и забыться в его объятиях, раз за разом отдаваться бесстыдным рукам, тонуть в синих очах. Но молодец сам отступил назад.
– Теперь я поведу. Авось, и ты дорогу вспомнишь.
Но только он собрался пересечь поляну, как поднялся ветер. Посыпался сверху снег вперемешку с хвойными иглами, а небо, и без того темное, стало вовсе угольным. Елки теснее обступили поляну, переплелись лапником – ни единого просвета! Гибкие ветви пришли в движение. Они завязались узлом и заговорили. Гул словно бы слышался отовсюду, но вместе с тем прямо из клубка.
– Прочь!
А клубок-то непростой! Уже и проросли корни-ноги, вытянулись длинные руки, пальцами царапающие землю. Слишком большая голова клонилась от тяжести не то рогов, не то венца. Черная фигура тяжело подняла длань, указывая на лесовку, и повторила:
– Прочь!
Когда рот чудища открывался, видно было насквозь. Не было внутри переплетения ветвей живого тела, то говорили с ведьмой сами деревья. Кто угодно от такого зрелища повредился бы умом. Лесовка же разве что обниматься к монстру не кинулась.
– Дедушко!
Кинулась бы, да только новый порыв ветра швырнул в нее ворох листьев. Ведьма заслонилась рукавом, а лесной дед снова потребовал:
– Убирайтесь из лесу, чужаки!
– Чужаки?! Дедушко! Это же я! Ты меня младенцем укачивал, вместе с жабами колыбельные пел, наказывал зайцам греть меня ночами!
Но дедушко лишь послал во внучку россыпь еловых игл. Лесовка взъярилась:
– Не моги меня гнать! Лес – мой дом! Немедля прекрати путать тропинки, старый хрыч! Пропусти!
Ветер завизжал пойманным в силки зверем, взметнулась падь, зашевелились, выкапываясь из земли, поганки. Лесной дед молвил:
– Ты сама из дому ушла, так впредь и не возвращайся!
И начал расти. Не зря люди врут, что может старый хранитель леса показаться махоньким, меньше мыши, а может осматривать владения наравне с птицами. Лесной дед тяжело дышал и рос, рос, рос. Вот стал выше северянина, вот сравнялся с молоденькими елками, вот вытянулся со взрослое дерево. И только слишком длинные руки все так же касались травы. На них дед опирался, когда тяжело двигался вперед. Ноги-корни взрыхляли почву, оставляли в ней глубокие раны, нечистики-мухоморы с визгом разбегались, норовя укусить то Йагу, то Рьяна. Проклятый с размаху саданул одного, тот так и улетел в заросли.
– Что, – фыркнул рыжий, – этот тебе тоже брат?
– Нет! Это дедушко!
Но нечистый внучку не признавал.
– Чужакам в моем лесу не рады!
Ведьма спорила:
– Это и мой лес!
И как знать, чем бы дело кончилось, да в схватку вступил проклятый. Злющий медведь заступил деду дорогу. Воткнутый в землю, тускло блестел колдовской нож. Ведьма охнула от досады: обратился! На самую чуточку отвернулась, а он обратился, чтобы ее защитить! Неужто не понял, что дедушко не навредит?! Или, напротив, первым уразумел, что может?
– Рьян!
Медведь и ухом не повел. Он встал на задние лапы и заревел. Нечистики вцепились в лохматые бока, но толстую шкуру поди прокуси! Так и повисли, ровно репьи. А медведь то тяжело ударял лапами по земле, то снова поднимался и рыком отгонял лешего. Лесной дед пуще прежнего разозлился! Мало, что ослушались, так к тому ж посмели супротив него встать! Он выбросил вперед плеть руки, но проклятый отпрыгнул и сразу вернулся, чтобы сомкнуть стальные челюсти. Полетели щепки и ветви, отломилась у дедушки половина десницы, но вместо этой сразу ударила вторая. Медведь кувыркнулся через голову, ударился о морщинистый ствол, но вскочил прежде, чем боль дошла до сознания. Только стоял, осоловело потряхивая головой.
– Дедушко, смилуйся! – взмолилась колдовка. – Мы не враги тебе!
Куда там! Обломанная рука понеслась к зверю копьем – вот-вот пронзит! Йага и не подумала, что творит, оседлала сплетенные ветви и рванула что было мочи. Снова брызнули щепки-иглы, но кто ж долго удержится на эдаком насесте?! Ведьма свалилась кубарем, измаравшись в грязи. Отвела от проклятого смертельный удар – и то ладно. Она приподнялась на локтях.
– Дедушко, не серчай!
А взъярившийся лесной дед сотрясал поляну. Ночные птицы вторили его рокоту, согласно пищали нечистики.
– Прочь! Прочь! Чужаки!
Раз встретились длинные руки с медвежьей пастью, второй. То щепы летели, то шерсть с горячей кровью. Все-таки не бил дед неразумную внучку. Обижался, гнал, но руду пускал не ей, а северянину. И Йага, уразумев это, кинулась в самую середку кровавого комка. Как не вонзились в нее острые зубы? Как не задушили гибкие ветки? Йага зажмурилась и прижала оскаленную медвежью морду к животу.
– Я провинилась! Хочешь бить, бей меня! – выкрикнула она.
Вроде и простые слова, а стали заговором. Дед заухал, как перепуганная сова, уменьшился ростом. Глядь – и нет деда, только лапник шуршит.
Ведьма запустила загорелые пальцы в рыжий мех.
– Ну что ж ты?! Как можно?! – пеняла она, заботливо вычищая каждую рану. – Не убил бы меня дед! Отлупил бы, и дело с концом!
Говорила, а сама не верила. Никогда прежде лес не обращался супротив любимой дочери. Никогда прежде она в лесу не боялась.
Медведь не отвечал и знай подставлялся лекарке то одним, то другим боком. И так, пока она не заговорила каждую мало-мальски заметную царапину. Вот только обращаться снова в молодца проклятый наотрез отказался. Так и эдак ведьма уговаривала его прыгнуть через нож, бранилась, грозилась вновь расплакаться – ни в какую! Рьян сказал бы, что медведем вернее защитит девку, медведь же и вовсе объяснять не собирался. Делать нечего, пришлось оставить нож на поляне (лишь бы не выдернул кто!) и идти так. Благо по запаху зверь быстро сыскал путь.
Во дворе тоже было неладно. Укоризненно пялились пустые глазницы черепов, а когда Йага отворачивалась, нехорошо вспыхивали желтым огнем. Не курился из трубы дымок, не сидела на пороге, ожидая беспутную дочь, матушка. Йага встала
