отец стоял на коленях перед Посадником Срединных земель, а собственная дружина плевала трусу в спину.
Рука колдовки гладила ласково, убаюкивающе, и проклятый прикрыл глаза, вспоминая колыбельные матери.
– Ты воевал?
– Хотел бы, – отозвался северянин. – Но был слишком мал. Отец так решил. Но я просился!
Молодец вдруг вскинулся, словно ведьма обвинила его в трусости. Он оправдался:
– Я мог держать меч, умел сражаться! Не был в бою, но умел! Отец…
– Он берег наследника, – закончила за него Йага, а Рьян ядовито хмыкнул.
– Он берег дорогой товар. Но я тогда этого не знал… Когда мы проиграли, он отдал меня как обещание мира. Я вырос бы в Срединных землях, стал бы одним из вас. Не стал… А потом сестра прокляла меня. Это ты знаешь.
Ведьма проследила ногтем границу колдовского шрама, и стало ясно, что она уже не там, где прежде.
– Ты снова обратился? Продолжает расти…
Рьян пожал плечами. Теперь-то уж что?
– Нужно снова просить матушку, – ведьма сорвалась на сип, прокашлялась и договорила: – Я ее попрошу. Умолять стану. Нельзя, чтобы ты мучился.
Рьян стиснул подол поневы. Знала бы ведьма, что вовсе не проклятье его мучает. Больше не оно…
– Мне нечем отплатить ей.
– А как же… – Колдовка осеклась. – Посадникова грамота… На нее сговорились! Зачем матушке?! Она же из лесу ни за что не…
И сама догадалась, но проклятый выложил уж всю правду. Всю, что был в силах произнести.
– Для тебя.
– Для…
– Она не собиралась покидать лес. Но знала, что ты покинешь. Когда-то.
Колдовка вскочила так резко, что Рьян мало не распластался по полу. Она заметалась по кухне, то хватаясь за тулупчик, то зачем-то расставляя посуду для вечери. Неверные пальцы не удержали плошку, и по столу заскакали глиняные черепки. Рьян поднялся и обнял ее со спины, коснулся губами обнажившегося плеча. Дрожь унялась не сразу, но, наконец, отпустила.
– Я должна бежать к ней… Я бросила ее, лес бросила, а она… Она же меня, дуру, лелеяла!
– Темень на улице. Куда ты на ночь глядя?
Но рыдания прорвались через плотину обиды. Йага развернулась и уткнулась лицом в рубашку проклятого. Ткань сразу промокла, а руки сами собой обвились вокруг ее пояса: он защитит свою колдовку. Пусть все для этого отдать придется, пусть она никогда не ответит ему так, как Рьян того желает. Пусть! Он будет рядом! Покорным зверем. Звери всяко вернее людей…
– Пойдем, – решил он. – Но пойдем вместе. Мало ли…
Йага утерла слезы кулаком и, заикаясь, посетовала:
– Дура я дура! Все-то о себе думала, а любовь заметить не умела.
Пушистый локон щекотал ей нос, и Рьян убрал его за ухо. Волосы лесовки, мягкие, как весенняя листва, пахли сеном и дурманили. Он заставил себя растянуть губы в улыбке.
– Все мы иной раз слепнем.
Глава 17
Чаща
Кто посмел дремучую чащу тревожить в недобрый час? В час, когда скрипуче стонут деревья, а поганки мерцают трупной белизной? Когда роняют слезы одинокие мертвянки, а земля тяжело вздымает усталую грудь?
Хозяйка леса шла не страшась – домой шла. Она едва успела накинуть тулупчик, а из Чернобора и вовсе вылетела почти что бегом. И только теперь, ступив в ельник, замедлилась. Проклятый следовал за нею, как сторожевой пес, то и дело озираясь. Ему-то невдомек, что всякая чудь колдовке родня! Она не искала обходных путей. По болоту – значит, по болоту, через змеевник – значит, через змеевник. Прыгнет ведь под сапожок кочка, не позволив утопнуть в трясине, не заругает сонная гадюка, не обидит мавка. Потому лесовка и испугалась-то не сразу, когда едва не свалилась в овраг, а Рьян ее удержал.
– Под ноги гляди! – буркнул молодец.
А Йага обмерла. Сызмальства такого не случалось, чтобы приходилось в лесу беречься! Она растерянно потеребила пояс поневы: овраг был черным и глубоким, в овраге догнивали старые коряги, рас топырив костлявые клешни. Ребра переломать можно, а то и шею своротить.
– Что ж ты, батюшка-лес, недоглядел?
А лес недобро качал вершинами деревьев. Дальше ведьма осторожничала как умела. Сторонилась топи, на цыпочках обошла жердяев[3] схрон, приложила палец к губам, чтобы Рьян не рассердил лешат. Но дорога, как назло, стелилась худая. То сучок под каблук попадется, то кинется из темноты совиная тень, то закопошатся в листве зубастые нечистики. Но и на том лес не успокоился. Стоило сгуститься ельнику, а путникам нырнуть в самую чащу, как выскочил им навстречу ощерившийся волк.
Рьян выхватил из-за пояса нож, Йага едва успела на локте у него повиснуть.
– Не тронь! Он что брат мне! Волченька, милый! Ходи ко мне!
Но волк то ли не признал гостью, то ли еще почему, но рычать не прекратил. Он вздыбил шерсть на загривке и прижал уши.
Проклятый потянул ведьму прочь, но как поверить, что милый друг врагом сделался? Йага высвободилась и опустилась на колени.
– Волченька! Милый!
А волк возьми да и бросься! Колдовка вскрикнуть не успела, да и не уразумела, что надо. Благо пал перед нею на четвереньки молодец… да не молодец уже, а больше зверь, хоть и не сменивший облик. Вроде и человек, приподняв верхнюю губу, рычал на серого, а вроде уже и не человек вовсе.
– Рьян!
Лишь бы не перекинулся! Кто знает, не заслонит ли тогда колдовская метка все лицо, не станет ли оборот последним? Но волку и того достало. Он попятился в ночь, только кусты зашуршали.
– Хорошие у тебя братья, – прохрипел Рьян.
Он поднялся с трудом, словно забыл, каково на двух ногах стоять, но поднялся и отряхнул порты. Йага неловко оправдала зверя:
– Он… не признал. Со всяким случается…
А у самой в груди холодело: как это не признал?! Быть такого не может! И ладно бы один волк, так нет! Ее весь лес не признал! Не вилась пред колдовкой ровная тропка, не выглядывал месяц, веселя в пути. О таком и помыслить боязно, не то что вслух сказать!
Лес мрачнел. Волосы рвали колючие ветки, за шиворот падали редкие снежинки, чавкали лужи и скользили гнилые листья. И, что чуднее прочего, знакомая чаща вдруг изменилась. Разве здесь колдовка в рубашонке бегала, водила хороводы с лягушками? Разве здесь баюкал ее шелестом старый дуб? Вроде вон та елка, с загнутой макушкой, приметная… Или нет?
Рьян шагал с нею рядом и касался кончиками пальцев ладони. Но взбодрить лесовку не умел. А она то срывалась на бег, то становилась как вкопанная. Наконец замерла
