секунду замолкает, чтобы все могли перевести дух. Обрушивается шквал аплодисментов. Бабушка прицокивает языком. Ее никогда не понять. Она может стоять среди людей, вздыхать и не понимать. Я смотрю на улицу Форенингсгатан, но Альбина там уже нет.
Гости обнимаются и поздравляют Альву. Я осторожно пробираюсь из толпы людей к Юлии.
– Она молодчина, – говорю я, и Юлия соглашается. – Альбин здесь, – продолжаю я. – Он пришел с дедушкой.
– Ты нервничаешь?
– Очень.
Бабушка пробирается сквозь толпу и подходит к нам.
– Пойду займу место. Скоро начнут, – говорит она. – Ты могла бы что-то сказать, Майя, раз уж тебе предоставили слово.
У бабушки безупречный макияж. Волосы убраны в прическу. От нее пахнет духами. Она треплет меня по щеке и уходит.
Мы с Юлией идем следом за ней по красной ковровой дорожке, постеленной специально по случаю сегодняшней кинопремьеры. В книжном тесно, но некоторым удалось найти удобное местечко, протиснувшись между полками, а кто-то даже сел. В зале вывешен экран, горит свет, хотя за окном еще не стемнело. Играет музыка, и я узнаю песню. Звучит Kruuvameis – «Шахтер» Маркуса Фагерваллса и Тони Бьёркенваллса на меянкиели. Есть что-то в этой песне, от чего захватывает дух. В ней поется о полном чувства собственного достоинства шахтере, о том, что нет ничего важнее дела на благо других. Мой отец – шахтер, и я понимаю смысл песни. Примерно. Папа перевел мне слова. Она как будто про папу и дедушку. Про нас. Так или иначе, детей шахты. Хотим мы этого или нет. Я сглатываю ком в горле и ищу глазами папу среди гостей. Он видит меня и улыбается.
58
Дети шахты. Мой фильм посвящен им. У нас не было выбора. Это наша жизнь.
Играет негромкая музыка, и Нора тихо аплодирует.
– А теперь – премьера фильма. – В зале тишина, только слышно, как кто-то кашляет. На темном экране появляется текст: «Юлии».
Я знаю каждый кадр, но как будто вижу всё в первый раз. Невероятное чувство – смотреть фильм на большом экране и при этом осознавать, что зрителям открывается твое самое сокровенное. Что спрятано в сердце. В фильме я говорю как будто чужим голосом, когда рассказываю про нас с Юлией.
– …Город не просто меняется. Моя жизнь без тебя станет другой, Юлия, – говорю я.
Дальний план рудника. А вот наш дом в лучах солнца. Мелькают наши с Юлией детские фотографии. Затем в кадре появляется сейсмодатчик. И я в каске во время экскурсии в шахту. В оконном стекле шахтерской столовой мелькает отражение Альбина. Он всё-таки попал в мой фильм.
– …Никто не понимает, что мне страшно. Если моего дома не станет, кто я тогда? Если мы с Юлией больше не будем жить рядом, что это будет за жизнь? Почему никого не интересуют мои чувства? Почему мой выбор сводится к выбору новых обоев? Почему мне сообщают новый адрес и показывают план новой Кируны, не интересуясь при этом, чего я на самом деле хочу?
Новый кадр – макет нашего города, представленный в муниципалитете. Тут Юлия хватает меня за руку и со всей силы сжимает ее. Я еще крепче сжимаю ее руку в ответ.
Кируна зимой. Места провала грунта крупным планом. С горы Люоссабакен – вид на летний город с высоты птичьего полета. Почки на березах, дым над рудником, туча, нависшая над отдельными районами города.
Будящий меня по ночам грохот.
Мы с Юлией не разжимаем рук до последнего кадра:
– Кируна, я буду по тебе скучать.
Когда вокруг раздаются аплодисменты, я утыкаюсь носом в плечо Юлии, прячу лицо в ее волосах. Она так сильно меня обнимает, что я сейчас задохнусь.
– Прощай, – шепчет она.
– Прости меня, – шепчет она.
– И ты меня, – шепотом отвечаю я.
К нам подходят мои родители и Молли, и мы разжимаем руки. Молли обнимает меня за талию. Папа неуклюже похлопывает меня по голове. Мама притягивает меня к себе и крепко обнимает.
– Фильм замечательнейший! – говорит папа.
Лучшего слова не подберешь. Родители не скупятся на похвалы.
– Я не сумасшедшая, – говорю я с улыбкой.
– Мы никогда так не считали, – выпаливает мама.
– Спасибо!
Торжественный момент. Затем подходит бабушка.
– Любопытное авторское кино! Хотя я ничего о нем не знала. Что у меня за внучка!
Последнее слово бабушка произносит с гордостью. «Внучка». С пылом. Бабушка наклоняется ко мне и обнимает. От нее пахнет дедушкой и дымом.
– Ты лучшая! Я понимаю, что ты чувствуешь. Очень.
Бабушка меня не слушает. Она так поглощена дифирамбами в мой адрес перед пожилым мужчиной в сером пиджаке.
– Теперь ты гордишься, Андреас? – обращается к папе дедушка, нелепо смеясь, и добавляет: – Ну да, ну да! Niin se vain oon! – что на меянкиели значит «так всё и есть».
Я ищу глазами Альбина, но нигде не вижу его. Он видел фильм? А Аллан Линдмарк, его дедушка? Я встаю на цыпочки, оглядывая гостей. Вон он! Альбин стоит у секции с открытками и беседует со Сванте. Вид у него серьезный. Боже, а вдруг LKAB станет меня порицать? И тут я вижу, что они смотрят в мою сторону и опускают глаза. Я тоже украдкой смотрю на них. Аллан Линдмарк выходит из книжного, и в окно витрины я вижу, что Альбин уходит вместе с ним. Аллан делает категорический жест поднятой рукой. Альбин выглядит сердитым. Его губы плотно сжаты. И тут он разворачивается и уходит. Аллан качает головой и так и остается стоять.
Альбин. Уходит.
Он. Меня. Оставил.
– Майя! Вот это фильм!
Передо мной возникает плечистая фигура Стины. Ее веки красны от слез, у глаз и на щеках потеки туши.
Бабушка бросает на Стину ледяной взгляд.
– Так вот кто так влияет на своих учеников… – вступает она.
– Бабушка, помолчи, пожалуйста.
И тут Стина прыскает со смеху. С ней случается истерика. Мне становится так стыдно, что я стою, опустив глаза, не в силах посмотреть на нее. Но Стина хохочет и хохочет. Чтобы взять себя в руки, она делает над собой мысленное усилие и представляет, что она находится в тихой заводи, а бабушка – безмолвная лилия.
В нашу сторону направляется Аллан Линдмарк, и бабушка, забыв про нас, бросается к нему наперерез.
– Я так рада, что ты рассказала всё, что описала в своей тетради чувств. Я беспокоилась за тебя, – спокойным голосом говорит Стина.
Я киваю.
– Теперь всё в порядке. Почти в полном.
Но у меня шумит в ушах. Такое ощущение, как будто я не
