двумя перстами так истово, что на животе и плечах его сюртука давно бы должны появиться сквозные дыры.
Все встали вслед за ним и широко перекрестились, чуть не поголовно двумя пальцами, включая обладателей жилетов, сорочек и золотых цепей.
Саша несколько запоздало последовал их примеру, но тремя пальцами, как его год учили. Не хватало ещё прослыть безбожником!
А Морозов раскатистым басом произнес:
— За молитв святых отец наших, Господи, Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь.
Сложил руки на груди и поклонился.
После чего громко начал читать «Отче наш» по-церковнославянски.
Когда он закончил, над столами прогремело: «Аминь!»
Но действо еще не закончилось.
Одетый по-европейски купец лет тридцати, обладавший явным портретным сходством с Саввой Васильевичем, смиренно произнес:
— Тятенька, благословите покушать…
— Бог благословит! — прогремел Савва Васильевич.
И все, наконец, сели за трапезу.
Лакей наполнил благоухающей ухой Сашину тарелку, немногим меньшую супницы, и налил огромную кружку кваса.
И Саша подумал, как бы тут исхитриться, чтобы оставить место в желудке для осетра, стерляди, форели и всех видов икры. Тут уж либо суп, либо десерт. И третьего не дано.
Все начали есть в молчании, но Саша долго не выдержал и тихо спросил:
— Савва Васильевич, вы старообрядец?
Глава 19
— Древле-православная Греко-российская Церковь Христова, — прогремел Морозов. — Так мы называемся.
— Да, — кивнул назвавший Савву Васильевича «Тятенькой». — С Рогожского кладбища.
— Это у вас центр в Белой Кринице в Австрии? — спросил Саша.
— Митрополия, — уточнил сын Морозова.
— Да священство оттуда, — согласился Савва Васильевич, — Тимоша все верно говорит. Только что толку-то? Алтари-то запечатаны!
— Тятенька! — вздохнул Тимоша.
— Александр Александрович! — одернул Гогель.
— Что, Григорий Федорович? — поинтересовался Саша. — Мне знать не должно? Про Белую Криницу мне отец рассказывал.
И взглянул в глаза старому купцу.
— Савва Васильевич, что за история?
— Тимоша, — обратился старый фабрикант к сыну, — давай, ты лучше расскажешь!
— Рассказывайте, Тимофей Саввич! — поддержал Саша.
— Три года назад в июле 1856-го были запечатаны алтари Рогожского кладбища, — объяснил младший Морозов.
— То есть уже после коронации батюшки? — переспросил Саша.
— Да, — кивнул Тимофей Саввич, — в новое царствование.
— Что значит «Запечатаны алтари»? — спросил Саша.
— Ну, что! — подключился Савва Васильевич. — Окна заколотили, на двери полицейские печати поставили и замки повесили, так что служить там больше нельзя.
— Теперь у нас не церковь, а молельный дом, — объяснил Морозов-младший. — А иконы древние в запечатанных алтарях гниют, портятся и покрывают пылью. Еще немного и ткани истлеют, и штукатурка заплесневеет и осыплется, и настенные росписи погибнут.
— У них там иконы новгородской школы, — добавил Гучков, — и строгановской, московских иконописцев из царских мастерских, и, говорят есть писаные Андреем Рублевым.
— Ефим Федорович, вы ведь тоже старообрядец, — сказал Саша, — почему «у них»?
— Мы с братом перешли в единоверие, — пояснил Гучков.
— Они с Преображенского кладбища, беспоповцы, — добавил Савва Васильевич, — да, в единоверие перешли.
И в его голосе появился оттенок презрения.
— А отец их не перешел, — добавил старший Морозов.
— И что с отцом? — спросил Саша.
— В могиле он, — сказал Ефим Федорович.
И размашисто, двумя перстами, перекрестился.
— Умер в Петрозаводске, — объяснил Савва Васильевич.
— В ссылке? — предположил Саша.
— Да, — вздохнул Гучков.
— За веру сослали? — спросил Саша.
— Я вам расскажу, как всё было, Ваше Императорское Высочество, — сказал Гучков. — А вы уж судите сами, за веру или нет.
— Давайте! — сказал Саша.
И наконец, попробовал уху, которая успела слегка остыть, но ей на пользу пошло. Вкус был отличный.
— Отец мой Федор Алексеевич передал нам с братом управление фабрикой больше тридцати лет назад, — начал Гучков, — а сам полностью посвятил себя руководству общиной Преображенского кладбища и только в свободное время занимался своим садом, который называли земным раем — все там росло: от арбузов до ананасов. Шесть тысяч рублей серебром ежегодно уходило на сад. Московским генерал-губернатором был тогда граф Закревский…
— Слышал эту фамилию, — заметил Саша. — Скотина, которую выгоняют на день Святого Георгия.
Гогель вздохнул, но смолчал.
— Граф Закревский хотел нам продать партию шерсти, — продолжил Гучков, — но цену загнул, словно она из золота была.
— Понятно, — усмехнулся Саша. — Взятку вымогал. Чего же тут непонятного! А вы опрометчиво отказались.
— Да, — кивнул городской голова, — а потом пожалели. Закревский начал с того, что приказал закрыть нашу молельню. Всё имущество конфисковали, и исчезли ценнейшие книги и иконы.
— Может всплывут где-нибудь, — предположил Саша. — Вряд ли выкинули, скорее присвоили. А на каком основании он отдал такой приказ?
— Молельню сочли не домашней, а общественной.
— Последние были запрещены?
— Да, — тихо сказал городской голова. — Но она была домашней, Ваше Императорское Высочество! Просто очень большой.
— Ефим Федорович, мне совершенно безразлично домашней она была или общественной, — заметил Саша. — Есть замечательный принцип: закон есть закон. Но я не являюсь его приверженцем, поскольку не все законы хороши. В кодексы можно такого понаписать, что волосы встанут дыбом. Право выше закона. В том числе право исповедовать любую религию, если это не нарушает чужие права.
— Александр Александрович! — воскликнул Гогель. — Может быть, хватит их слушать!
— Нет, — возразил Саша. — Я хочу знать все из первых рук.
— Но это же беспоповцы, враги государства!
— Чем они враги государства, Григорий Федорович? Тем, что крестятся двумя пальцами? Или тем, что с одной буквой «И» пишут «Исус»?
— Тем что не признают ни нашу церковь, ни наших епископов, ни наших священников!
— Так и мы их не признаем, так что квиты.
Саша положил ладонь поверх руки своего гувернера.
— Дайте мне дослушать, Григорий Федорович, — попросил он. — А вы можете пойти покурить. По моим расчетам, у вас уже должен начаться синдром абстиненции.
— Начаться что?
— Муки адские в результате воздержания от табака. Старообрядцы ведь не курят?
— Как можно! — улыбнулся Савва Васильевич. — Зелье смердящее сатанинское! Курить — бесам кадить!
— Во-от, — сказал Саша. — И я так
