эта черная ночь при морском ветре, как мысль об умершем.
– Но как это сделать? – ответил я. – Было бы достойнее, если бы мадонна осталась помолиться.
– Я буду молиться! – ответила она, и я заметил, как сверкнули ее глаза. – А здесь вам нужен священник… Право, отпустите меня! О! – и она прикрылась полой.
Я, не оборачиваясь, по движению всего окружающего узнал, что костер вспыхнул. Я обернулся: там гудело багровое текучее пламя, оно охватило весь наш странный ковчег, и золотистое озарение пало на всех, захватив даже бригантину, а у темных людей, тушивших черные факелы, – у них легли сзади тени.
Донну Франческу мне пришлось отпустить меньше, чем через час, ибо она рыдала, а я никогда не мог перенести женских слез. Зубы ее стучали, она потеряла, неизвестно как, одну из подвесок. Я отдал ей в лодку еще свой меховой плащ, оставшись в одном бархатном.
Ветра не было. Мне были слышны голоса с бригантины, а полубарка, стоявшая ближе, справа, была нема. Я сидел на камне, прячась, кутаясь в плащ.
Костер продолжал гореть восемь часов. Рассвет застал меня бессонным, утомленным, но удивительно легким. Мои ночные думы казались мне только досадными. Но, воистину, все проходит, и когда-нибудь наши потомки даже не будут понимать чудесного языка. И вот, стоит ли рассказывать о своих горестях?
Пепла было очень много. Разбуженный, спавший прямо на песке, старик Беппо помогал могильщикам ссыпать золу в большую белую амфору с голубыми ручками и павлином.
Я пошел пешком в Неаполь.
Через три дня, ни с кем не простившись, я выехал во Флоренцию.
Разумеется, донна Франческа отказалась от пепла моего друга. В это время умер Беппо и мне стоило больших затруднений выписать амфору к себе.
И сознаюсь: около месяца я держал ее в саду. И только после я велел поставить ее в библиотеку. Но когда я переехал в Венецию, амфора осталась.
Сципион Варма*
(Переводная картинка)
Однажды бродячий комедиант Сципион Варма шел по мосту Четырех Монахов навстречу ночному ветру. Глядя на звезды, он размышлял о ремесле лиходейства. Но вздумалось позабавиться проходившим мимо гулякам, и, когда они поравнялись с ним, один из-под плаща ударил его кинжалом.
Запрокинувшись к высоким звездам, пораженный смертельно комедиант уцепился за мостовые перила.
Он застонал, сползая на настил моста, и его стошнило кровью… Темный ветер летел над ним и переливали, лучились высоко звезды Господа Бога. Но городские огни были ближе.
Жизнь умиравшего комедианта была несчастна – порочная, нищенская. Он родился в фургоне на ярмарке. Пятилетнему, оспа обезобразила ему темное личико. В эти годы он уже умел хулить церковное, говорил непристойности матери своей – черноволосой испитой красавице с бельмом на правом глазу. Через два года он потерял и эту семью, знакомый фургон, скучный голос осла Жана, – он стал жить в другой компании комедиантов, где его били чаще, ибо и он нес теперь службу, выступал перед народом. Любовь он узнал мрачную – насильную и болезненную. А в двадцать лет веселило его лишь вино придорожных трактиров, да и то после четвертого стаканчика он становился буйным сквернословом.
Случилось в июньский хороший полдень (в графстве Девоншир, в доброй старой Англии, где люди покладисты, хорошо едят и ни над чем не задумываются), – пришли в фургон люди из усадьбы за Сципионом Вармой. Он испугался, но пошел, – в полосатом своем костюме, с грязными волосами, с воспаленным взглядом. Его провели через длинный зеленый парк на прохладную веранду, где солнце тонко лучилось сквозь многие щели жалюзи. Девушка с золотыми волосами, – белая борзая у ног ее заворчала, задвигала хвостом, приподняла голову, – девушка нежная, точно на нее никогда не дули сквозняки, спросила, приподняв тонкие коричневые брови:
– Вы – Спицион Варма из Синего балагана?
– Я, миледи, – ответил комедиант, и барышня улыбнулась.
– Ну, я вас узнала по голосу!.. Я очень рада вас видеть, – продолжала она, поднимаясь с широкого кресла, с шелковой красной подушки; борзая встала рядом с нею; и обе – белая узкая собака и маленькая леди в желтом платье – были хорошо освещены на темной панели. Комедиант же стоял у дверей.
– Я позвала вас затем, – говорила девушка, подступая и держа собаку за ухо, – вы должны учить меня, чтобы я могла так же, как вы, говорить и петь все, что угодно. Вы понимаете?
– Да, понимаю, миледи, – ответил Варма, и так удачно передал голос своей собеседницы, что изумление неудержимо-весело усилило искры в зеленых глазах ее, и она всплеснула руками.
– Как? – выговорила она. – А ну, еще! Ну?..
И Варма, всплеснув руками, еще повторил ее нежный голос.
– Вы прямо чудо! – воскликнула она, садясь и удерживая собаку за оба уха. – Где вы учились?
– Нигде, миледи, – ответил комедиант уже своим голосом. – Господь Бог, вот кто мой учитель.
Она смотрела ему буквально в рот.
– А я смогу так же? – спросила она. – Вы сможете научить меня таким вещам?
Комедиант подумал, погладил свои пыльные волосы.
– Пожалуй, что смогу, миледи, – ответил он, – у вас от природы богатый голос, а учение мое – это мужицкая чепуха…
Ее лицо было серьезным, оно стало недовольным.
– Ну, неужели вы хотите сказать, что не будете меня учить? Нет, не говорите этого, вы уже обещали, – что вы говорите?
– Я говорю, миледи, – ответил комедиант, улыбаясь ее нетерпению, – я говорю, что почту за честь научить вас чему-нибудь…
– Ну, вот! – воскликнула она и поднялась живо. – Мы сейчас пойдем в парк и будем там читать. Вы умеете читать по-гречески?
Но комедиант замедлил с ответом: борзая бросилась к нему, он отступил, – хотя еще ни разу не кусали его собаки, – и уже гладя мягкую шерсть, он поднял побледневшее лицо свое, улыбнулся:
– Нет, миледи, я неграмотен…
– Как?.. – воскликнула она, но появление на веранде нового лица прервало разговор. Вошел старый, тучный господин в красном сюртуке и в верховых сапогах с желтыми отворотами. Бритые жирные щеки его дрожали, он заговорил с одышкой и низко, переходя на шепот:
– Это что за чушь? Мабель, что это за человек?
– Это комедиант, дядя Том, – ответила девушка.
– Ага, это заметно по запаху. На псарне легче вздохнуть, – продолжал толстый будто рассеянно. – Что он делает у вас?
– Я позвала его.
– Зачем?
– Он будет меня учить декламации…
Толстяк оскалил желтые зубы, добрые голубые глаза его стали веселыми:
– Актер с ярмарки – учить декламации дочь лорда Гарзама?.. Позор, миледи! О, какой декламации научит вас этот свинопас? Позор, позор! – он бросил хлыст в кресло и начал
