падь», «Тигровая гарь», «Фазанья гора» и так далее), потом обрели номера, стали номерными, часть из них – именными, по фамилиям героев-пограничников, потом вообще перестали быть заставами, превратились в отделения, но Кацуба служил в пору, когда заставы еще были заставами.
Жаль, что это старое русское слово – «застава» – кому-то не понравилось. Кацуба любил свою заставу, размещавшуюся в прочном здании, сложенном из красного, хорошего, прокаленного кирпича, который не брали не то чтобы пули – не брали даже гранаты.
Весной, темной апрельской ночью на заставу «След рыси», где служил Кацуба, напали неизвестные, человек двести, не меньше (хотя точно число нападавших никто назвать не мог, даже пленные, утром количество это определяли по следам, но подсчет этот был примерным), заставу же защищали всего сорок человек. Среди нападавших, как выяснилось, были китайцы, несколько японцев и наши русские – белогвардейцы. По стенам заставы они били из пулеметов, выковыривали целые кирпичи, пробовали взять гранатами, швыряли их под самые окна, рвали, но ничего не смогли сделать, только выбили стекла – крепким оказалось здание.
Раньше здесь находился таможенный пост, а таможенные посты ставили в царское время, как крепости, – завалить их было нельзя.
Командовал «Следом рыси» Татарников – рукастый московский рабочий, который умел делать все на белом свете – и лошадей подковывать, и суп из гвоздей варить, и пули по самоточеным формам отливать, и картошку из гороховых стручков выращивать, сбрую из брезентовых полосок склепать, и из дырявой пушки стрелять, и пулеметы чинить, и за дамами ухаживать – в общем, на все руки был мастером.
Когда Кацуба появился в канцелярии, в каморке начальника заставы, Татарников что-то писал на половинке разлинованного листа, выдранного, видать, из старой амбарной книги.
– Погоди, погоди пару мгновений, боец, – бросил Татарников, не поднимая головы, он так и не понял, что на пороге стоит сам Кацуба, без которого застава целых десять дней маялась – не хватало опытного собаковода. Впрочем, собаководов на заставе звали на пионерский лад следопытами. Бумага, которую писал Татарников, была срочная – донесение в штаб отряда. Писать такие бумаги непросто, от напряжения лоб начальника заставы пересекла глубокая вертикальная складка.
– Да я только доложиться хотел, – тихо проговорил Кацуба.
Услышав голос Кацубы, Татарников откинул в сторону ручку, ногой ловко отодвинул стул и сделал шаг к собаководу.
– Федорыч приехал… – прошептал он неверяще, стиснул Кацубу железными руками, – вот радость, так радость – Федорыч приехал! – Татарников откинулся от него. – Дай, я хоть тебя разгляжу. В отпуске ты помолодел…
– Да уж, там помолодеешь…
– А чего, случилось что-то?..
– Еды в деревнях нет. Неурожай. Из сухой крапивы хлеб пекут.
По лицу Татарникова пробежала тень, он мотнул головой, словно бы сопротивлялся тому, что слышал, тоскливой боли, сжавшей ему сердце – ведь его родичи тоже жили в деревне и тоже маялись, пухли с голодухи, но помочь им Татарников не мог ничем, как и Кацуба ничем не мог помочь своим. С заставы же не будешь отправлять продукты, за это – трибунал. Очень скорый и жесткий.
Да и продуктами тут не разживешься – каждый кусок хлеба на учете.
– М-да-а, – натянуто проговорил Татарников, – как там моя Москва? Стоит ли на месте? А как родной Симоновский вал?
Начальник заставы еще мальчишкой работал на электромеханическом заводе Русского электрического общества «Динамо» – надо было ставить на ноги двух младших сестер Аню и Таню, если бы Мишка Татарников не пошел на завод – погибли бы все трое. Хорошо еще дядя Егор Сергеевич помог, он работал в гальваническом цехе и пользовался на заводе авторитетом. Кстати, если бы не дядя, то летом семнадцатого года Мишке Татарникову пришлось бы покинуть родной завод – за воротами тогда осталась ровно половина рабочих. А поскольку дядя Егор был специалистом очень ценным, то к мнению его прислушались.
Затем Мишку закрутило, завертело – летом семнадцатого года он вступил в красногвардейский отряд, дрался с юнкерами в Крутицких казармах и на Варварской площади, брал Кремль – в общем, биография у начальника заставы такая, что ее на пять других биографий хватит.
Танька с Анькой уже подросли, замуж повыскакивали и детей успели нарожать – Татарников был уже трижды дядей, имел двух племянников и одну племянницу. Хотелось бы повидать их – желание-то есть, да только вот как его исполнить? Лицо у Татарникова размякло, сделалось каким-то домашним, свойским, Кацуба редко видел таким лицо у начальника заставы. Татарников вздохнул, провел ладонью по глазам.
– Ладно, чего расстраиваться попусту? Цезаря своего повидал?
– Обижаете… Цезаря – в первую очередь.
– Нарушаешь субординацию, – Татарников звонко, совсем по-мальчишески рассмеялся. – Вначале надо было ко мне на доклад прийти, а уж потом доложиться Цезарю.
– Виноват, исправлюсь! – привычно отчеканил Кацуба. Покашлял деловито в кулак, поправил на себе пояс. – Пойду-ка я переоденусь, а потом – к тете Наде, может, угостит чем-нибудь?
– Сходи, – разрешил командир, – угостит обязательно. У нас Сердцеедов отличился, медведя завалил, тетя Надя ныне каждый день котлеты с чесноком крутит. А картошка, ты знаешь, у нас своя.
Переодевание много времени не отняло. Кацуба развесил мокрые штаны и портянки на веревке, специально для этих целей натянутой, сапоги посадил на два кола, – вверх подметками, – пусть сушатся, и отправился в пищеблок к тете Наде.
Тетя Надя – женщина представительная, крупная, чтобы замерить габариты такой дамы, надо вокруг нее объехать на коне, другой метод ничего не даст, – умела готовить много чего вкусного. Увидев Кацубу, она захлопала руками, будто большая птица, и воскликнула громко – ну, словно бы из пушки стрельнула:
– О!
Кацуба не удержался, низко поклонился поварихе – ведь если не поклонишься, то и голодным можешь остаться, хоть тетя Надя была не из тех, кто мог оставить кого-то голодным.
– Садись скорее за стол, – приказала Кацубе тетя Надя, передником смахнула со стола крошки, оставленные бойцами, – я картошечку только что поджарила, с лучком – высший сорт. А медвежатинка у меня вымочена специально – слишком жирное мясо оказалось у мишки.
– Поздний медведь… Поздние медведи всегда салом оплывают, – сказал Кацуба. – Значит, на зиму он не собирался ложиться… Шатун это.
– Точно, шатун, – подтвердила тетя Надя. – Сердцеедов так и сказал – шатун.
Площадка перед заставой, перед окнами, была освобождена от деревьев, вырублена, за частоколом, увенчанным сторожевой вышкой, тоже ничего не было, иначе заставу можно было прямо с деревьев забросать гранатами. На площадку перед окнами и еще к собачьим вольерам часто выскакивали фазаны. Царской птицы этой в краях здешних развелось много, поскольку в пограничную зону охотники старались особо не забираться, не положено, а если забирались, то в один неожиданный момент им в задницу обязательно упирался острый штык бдительного бойца, охранявшего границу. Неприятная штука, и ладно, если она завершалась лишь назидательной лекцией начальника заставы, хуже было, если дело принимало другой оборот. Тут ведь и штраф могли наложить, или того хуже – запрятать в кутузку.
Особенно много фазанов колготится около заставы весной, в мае, когда
