цветет черемуха – птицы глохнут от любви, никого не видят и не слышат – только своих подружек. Наблюдать за ними бывает очень интересно.
– Чего нового на заставе, тетя Надя? – из окон пищеблока был хорошо виден двор заставы, спортивная площадка, занимавшая большую его часть – здесь пограничники учились бросать учебные гранаты; стекла, вставленные в окна, были собраны из отдельных кусков, поскольку цельных стекол не было, наверное, во всем Приморье, а окна здешние много раз страдали от налетов. Ведь достаточно пары взрывов ручных бомб – и весь двор блестит от густого сеева осколков, будто дворянское собрание, где дамы собрали на новогодний бал и засыпали пространство сверкающей мишурой, серебряными снежинками, конфетти, полосками дождя. Хорошо еще, что решетки на окнах стоят плотные, их гранатой не выковырнешь, иначе бы тут давно побывали хунхузы.
– Слава богу, Тимоша, все живы-здоровы, – запоздало отозвалась тетя Надя, со вздохом скрестила руки на животе. – Все живы, в общем.
– А то мне спросить у командира было как-то неудобно…
– Один боец, правда, в лазарете лежит, благовещенский парень, ты его не знаешь, он в твое отсутствие приехал простуженный. Вся физиономия в чирьях и с легким что-то…
– Благовещенский парень – это как, тетя Надя?
– Да, считай, из самого Благовещенска паренек, я те места знаю. Есть там поселок Астрахановка, так боец из той самой Астрахановки и будет. Парень хороший, только очень простуженный, даже жалко его. Ой, заговорилась я с тобою, Тимоша, – тетя Надя всплеснула руками, – у меня там горох мокнет, – она еще раз всплеснула руками. – Командир пять мешков гороха достал.
Через мгновение тети Нади около стола уже не было. Кацуба вновь глянул в окно, вспомнил невольно, какой двор здесь был раньше, при таможенниках. Зеленый, густой… И дорожки, как в парке, были проложены.
Больше всего росло даурской лиственницы – богатого дерева, красивого, ветки его украшены крупными круглыми утолщениями, похожими на яблоки, и когда поздней осенью с лиственниц опадала яркая, как огонь костра, хвоя, возникало ощущение, что во дворе заставы растет сад, полный спелых золотистых яблок.
Росло у таможенников даже пробковое дерево, на вид невзрачное, но тем не менее это было самое настоящее пробковое дерево, полоротые новички, прибывающие на заставу, только глазами хлопали – таких растений они раньше не видели, мяли пальцами кору-пробку, цецекали языками, высказывая свое восхищение, да крутили круглыми головами: надо же!
А еще Кацуба нашел однажды в распадке недалеко от заставы редкое дерево гинкго, – японцы, называют его серебряным абрикосом, как он потом вычитал в одной умной книжке, вычитал и то, что гинкго – одно из самых древних растений на земле, помнит даже травоядных динозавров, любивших лакомиться макушками деревьев. Была у Тимофея Кацубы слабость – лес, растения, разные грибы и ягоды, лекарства, которые растут прямо под ногами, не обходил он вниманием и зверей, птиц, подсматривал, у кого какие повадки, любимые песни и привычки, кто чем питается и кого ест, – словом, все-все, – и все это заносил в блокнот. На всякий случай, на будущее.
Татарников, поглядывая на него, посмеивался, да затылок чесал крепким пальцем.
– Будешь ты, Тимофей Федорович, годам к сорока, судя во всему, крупным ученым, лесовиком с большой буквы, выведешь землянику ростом с липу, если с ветки случайно сорвется одна ягодка, то может убить проходящего под ней кабана, каждая ягодка будет весить килограммов десять, не меньше… Из одной ягодки можно будет приготовить варенье на половину семьи. А грибы-ы…
– Это по-нашенски, по-пролетарски, – серьезно глядя в глаза Татарникову, отвечал Кацуба. – Главное, чтоб грибы вырастали не выше тополей или хотя бы на уровне печных труб – если за таким грибом не углядишь, не срежешь вовремя, он поплывет и завалится на какой-нибудь дом, неприятностей потом не оберешься.
Иногда Кацуба ловил себя на том, что слишком он горазд на различные фантазии – способен придумать нечто невероятное про русалочий лес, в котором на праздник Ивана Купалы распускаются ночные цветы, а по земле стелется, разбрызгивая вокруг себя яркие огни, папоротник – вся застава от удивления распахивала рты – таким занятным рассказчиком оказывался Кацуба…
Около его стола вновь появилась тетя Надя, сдула прядь волос, прилипшую к кнопочке носа.
– Вот ты, Тимоша, все знаешь… – начала она издали.
– Не все, тетя Надя, – перебил ее Кацуба, – далеко не все…
– Да ладноть! Вот скажи лучше – почему одни медведи на зиму заваливаются под снег, осваивают берлоги и храпят в них до апреля месяца, а другие, напротив, совсем не думают ложиться, куролесят, пока ими не займется какой-нибудь толковый охотник, но прежде чем это произойдет, они понатворят столько делов – м-м-м… И пару коров завалят, и человечишку неосторожного угробят, и какой-нибудь дом, стоящий на отшибе, разнесут по бревнышкам. Что происходит со зверями, какой бог командует ими, Тимофей? Тебе добавить еще? У меня сегодня еды – навалом, полный котел тушеной медвежатины и большая сковорода котлет.
– Добавь, добавь, тетя Надя, не то в дороге сытым я себя не чувствовал, – Кацуба подвинул к поварихе пустую миску.
Та зачерпнула половником большой кусок мяса с костью, потом – картошки, нарезанной крупно, специально для тушения, сверху добавила бульона с травами. Роскошный получился набор. Ловко, двумя пальцами подхватила миску, поставила ее перед Кацубой.
– Ешь, пока живот свеж.
Кацуба вновь заработал ложкой, обсосал мелкую костяшку, случайно залетевшую в миску вместе с бульоном, положил ее на стол.
– А насчет шатунов разгадка, тетя Надя, простая. Если медведь не нагуляет за лето достаточно жира, он ни за что не ляжет в берлогу, станет шатуном…
– Да этот хряк косолапый, – повариха покосилась на миску, над которой склонился Кацуба, – из одного сала лишь и состоял… Куда больше жира-то?
– Значит, сала он все-таки мало нагулял, тетя Надя. Медведь только тогда заваливается в берлогу, когда чувствует, что жира накопил достаточно, от холода и голода посреди зимы не проснется, вот тогда и начинает обустраиваться. Облюбует штук шесть берлог и в одну из них завалится на зиму.
– Неужели так много берлог делает косолапый?
– Это не много – делает еще больше. Боится, что человек засечет его берлогу и выкурит. Иногда до смешного доходит, сам видел, как медведь шел по лесу задом наперед: след после себя оставлял такой специально, будто бы не входил в берлогу, а выходил из нее. Не ищите, мол, меня здесь – нету меня тут, понятно? У-умный зверь. – Кацуба ложкой отпластовал кусок мяса, отправил его в рот. – Я хоть и не специалист по медведям, но кое-что про косолапых ведаю.
– А правда, что они не любят смотреть человеку в глаза?
– А кто любит, тетя Надя? Даже бабочка, и та шарахается в сторону, увидя человека. Медведь же поступает проще – наваливается на двуногого, лапой цепляет его за волосы и скальпом накрывает глаза. Чтобы не смотрел.
– Фу, Тимофей, жуть какая!
– Не жуть,
