кошка окажется быстрее их.
– Тьфу! – отплюнулся Сердцеедов, прорычал, не глядя на часового: – Держи матуху на мушке, не давай ей соскальзывать в сторону, как только она вылезет из-за спины Кацубы, стреляй. Понял?
– Понял, понял… Не бойтесь, товарищ командир, не промахнусь… Только она, гада, под выстрел не подставляется. Один раз подставилась и все.
– Отпрыгни в сторону, Кацуба! – вновь трубно прокричал начальник караула. – Прыгай в канаву, парень! – Он резко, будто заваливал вниз, к земле перекладину семафора, махнул рукой. – Отпрыгни в сторону! Ну!
Наконец до Кацубы дошло, он услышал то, что должен был услышать, накренился резко и устремился по дорожке вперед, тратя на бег последние силы и хрипя так, что хрип его был слышен на вышке, потом, увидев заснеженный ложок, примыкающий к дорожке, сделал короткий стремительный бросок к нему – будто по воздуху пролетел.
Приземлился на собственный «сидор» – это было мягче, чем приземление на какой-нибудь горбатый камень, перекатился через голову и распластался на снегу.
В то же мгновение грохнул выстрел. Почти в унисон, сливаясь с первым выстрелом, ударил еще один – это пальнул из своего карабина – очень хорошего, немецкой марки «маузер», отнятого в рукопашном бою у коротконогого японца офицера, большого знатока различных смертельных приемов, – Сердцеедов. Против пудового кулака Сердцеедова японец не устоял, черепушка самурая от удара лопнула, будто прелая тыква. Очень потом ругался красноармеец Сердцеедов – его всего, от макушки до пяток, обдало какой-то дурно пахнущей пакостью. Может, у самурайского начальника на голове вовсе и не голова располагалась?
Первая пуля озадачила «тигру» – взбила перед самой ее мордой грязный фонтанчик земли и снега, забила крошевом глаза, едва не сделав зверя незрячим. Тигрица рявкнула грозно, но в следующую минуту проглотила рык, опасливо поджала лапы – между лапами в землю всадилась вторая пуля, чуть не опрокинула ее. Могучей зверюге показалось, что сейчас земля под ее телом опрокинется, встанет на попа, плохо тогда будет «тигре». Она рявкнула вновь.
Но второе рявканье совсем не было похоже на первое, это был обычный ушибленный рык обиженного животного.
– Пристрелим ее, товарищ командир? – предложил часовой, голос его подрагивал от азарта. Он выбил из ствола пустую гильзу, угодив в снежный барьерчик, окаймлявший помост, та сердито зашипела, на освободившее место часовой подал затвором второй патрон.
– Стоп, Терентьев, – начальник караула положил руку на ствол винтовки, – не надо – матуха уходит.
Тигрица действительно уходила – не стала искушать судьбу, развернулась и теперь длинными прыжками удалялась от заставы – неслась с такой скоростью, что за ней даже снежная поземка кудрявилась.
– Жаль, – со вздохом пробормотал Терентьев, – я бы ее шкуру выделал и в деревню домой отправил: очень хорошая шапка получилась бы, ни у кого в округе такой нету.
– А ты откуда на границу прикатил?
– Из Орловской губернии. Я из тех мест, где писатель Бунин Иван Алексеевич жил.
– A-а… Только тигров, друг Тимофеев, в тайге осталось раз-два – и обчелся – скоро совсем переведутся. Перебили их люди. Очень это необдуманно.
– А чего они кидаются? Раньше такого не было – не кидались. Защищаться-то надо. Кацуба, вон, чуть не пострадал.
Кацуба той порою вылез из ложка и теперь, согнувшись, уперевшись ладонями в колени, пристально смотрел вслед удирающей тигрице. Потом начал неторопливо стряхивать снег с одежды.
Отряхнувшись, некоторое время стоял, скорчившись, выплевывая из себя горячее, загнанное дыхание, слюну, еще что-то, потом выпрямился и, пошатываясь из стороны в сторону, на подрагивающих, сделавшихся внезапно непрочными ногах двинулся к воротам заставы.
Дойдя до ворот, покрутил мокрой головой и выбил из себя хриплое, смешанное с болью:
– Спасибо вам, мужики! – ткнул свою ладонь Сердцеедову, потом Терентьеву потряс их руки. – Если бы не вы, эта гадина, лежа где-нибудь в кустах, уже догрызала бы меня.
– Не журись, друг, – командир отделения хлопнул Кацубу ладонью по плечу – слопать тебя мы бы не дали. А так и овцы целы, и волки сыты… Отгулял?
– Отгулял.
– Ну и как?
– Хорошо. Но если бы добавили недельку, было бы еще лучше. Тут-то как дела обстоят?
– Потерь в личном составе нет, а в остальном как всегда – контрабандистов гоняем, будто сидоровых коз, рога им ломаем, дыхнуть свободно не даем. Они, конечно, воют, но как им не выть-то? – Сердцеедов усмехнулся. – Так и идут день за днем.
– Как тут мой Цезарь? – Кацуба не выдержал, губы у него дрогнули, распускаясь в редкозубой улыбке. Глаза обратились в ласковые щелочки.
– А чего сделается твоему Цезарю? Жив-здоров, пайку свою съедает полностью, ждет хозяина – тебя, то бишь, лапой на стенке вольера зарубки делает, дни считает…
– Ну, слава Богу! – Кацуба вздохнул, ощутил, как внутри у него возникло тепло, растеклось по груди, в висках тоже сделалось тепло, и он, неожиданно оттолкнув от себя Сердцеедова, гремя обледеневшими сапогами, побежал к вольерам.
Услышав далекий радостный визг, принял его как команду и прибавил ходу.
– Цезарь, Цезарь, – выбил он из себя хрип, – как ты тут, дружок мой ненаглядный?
Тропка, ведущая к собачьим клеткам, была тщательно расчищена, посыпана песком – как на лучших заставах Дальнего Востока. Десять дней не было Кацубы на заставе – за десять дней всякое могло произойти. Хунхузы могли и взорвать заставу, и сжечь ее дотла, и, залить водой из Васиной речки, бок о бок с хунхузами действовали белогвардейцы.
Дорожка, устремляющаяся к вольерам, была длинная, ее украшал красный пожарный щит, где на крюках висели несколько багров, топоры с длинными рукоятями, ведра с большими лаковыми цифрами, нарисованными на боках, – цифры делали их похожими на боевые снаряды – внизу стояла новенькая ручная помпа. Кацуба пронесся мимо пожарного щита, даже не оглянувшись на него – только снег, перемешанный с песком, вкусно хрустел под подошвами его сапог, – спешил к дальней клетке, где сидел Цезарь.
Цезарь принадлежал к породе русских овчарок. Внешне он ничем не отличался от обычной немецкой или среднеевропейской овчарки – такое же сильное подтянутое тело, такой же плотный хвост, за который можно ухватиться, как за обрубок каната, и собака вытянет из полыньи, из воды, спасет, такие же стоячие твердые уши, а вот цвет волоса был черным, ночным, в темноте невидимым совершенно.
И еще Цезарь отличался от немецких овчарок тем, что умел очень широко улыбаться, от уха до уха.
Из-за плотной загородки Цезарь не видел хозяина, но ощущал его, давно ощущал, – от радости он чуть не сломал клетку, вертелся в вольере юлой, лаял, вскрикивал, подпрыгивал, а когда Кацуба отпер дверь, едва не сбил его с ног.
Хозяин обнял пса и прижал к себе, как человека.
– Ах, ты, голова еловая, садовая, крапивная…
Услышав знакомые слова, которые Кацуба использовал, как присказку, пес даже прослезился – целых десять дней не слышал их.
Только повидавшись с псом, Кацуба пошел к начальнику заставы – как был мокрый, в обледеневших сапогах, – надо было доложиться: прибыл, мол.
Раньше заставы имели свои названия (иногда очень романтичные, красочные «Соловьиная
