не значит, что такого противостояния не было. О нем говорили современники, о нем пишут историки – и делают это вполне оправданно. Важно то, что было не только оно.
Историк пишет о мифах, разоблачает мифы, создает мифы. Мифотворчество побуждает авторов к персонификации исследуемых явлений, течений, движений. Всегда проще свести партию к лидеру, а учреждение – к начальнику. Тогда вместо органа власти или политического объединения будет конкретное лицо, воля и сознание человека с именем и фамилией. На практике редко какая институция может этим похвастать. Приблизив к ней увеличительное стекло, можно разглядеть лишь «броуновское движение». Видимо, что-то начнет проясняться, если исследователь встанет поодаль и так попытается рассмотреть взаимосвязь явлений. Однако эти явления при всем желании не свести к борьбе героев.
До 1905 года правительства в полном смысле этого слова в Российской империи не было, в чем не сомневались современники. Более того, фактическое отсутствие высшего распорядительного учреждения было концептуально осмыслено и считалось за благо: это могло спасти Россию от нежелательного следования турецкому образцу со всемогущими визирями. В 1905 году ситуация в корне изменилась. Воссозданный Совет министров был правительством. И все же новое всегда соседствует со старым, даже если старается его не замечать. Полномочия «объединенного правительства» были прописаны не слишком подробно. Сохранялся институт всеподданнейшего доклада, благодаря чему каждый министр отчитывался прежде всего перед императором. Продолжал функционировать целый ряд высших законосовещательных учреждений, что делало архитектонику политической системы весьма запутанной. Едва ли в данном случае есть смысл вдаваться в детали этой проблемы: об этом и так много написано. Совершенно не случайно сам П. А. Столыпин не видел себя хозяином положения в период своего премьерства. В интервью П. А. Тверскому в феврале 1907 года он утверждал:
Ошибочно думать, что русский кабинет, даже в его современной, объединенной форме, есть власть: он только отражение власти. Нужно знать ту совокупность давлений и влияний, под гнетом которой ему приходится работать.
На практике это обозначало наличие множества центров принятия решений – даже в Совете министров. Председатель правительства вынужден был маневрировать между «партиями» в собственном кабинете. С одной стороны, это разбалансировало политическую систему, заметно осложняло жизнь всем участникам законотворческого процесса. С другой —создавало депутатам Думы и членам Государственного совета дополнительные возможности. Они получали свободу маневра, выстраивая отношения с альтернативными центрами внутри исполнительной власти.
Все это не отменяет того обстоятельства, что в этом плохо слаженном оркестре первая скрипка была за Столыпиным. Многое зависело от него. При всех характерных для него колебаниях он оставался убежденным сторонником законодательного представительства. Это можно объяснять по-разному, но нельзя не учитывать важнейшего обстоятельства: столыпинский курс был немыслим без Государственной Думы, без публичной политики. Без всего этого премьер обратился в царского приказчика, не имевшего даже права задуматься о собственной политической линии.
Столыпин был готов много за это платить, так как сотрудничество с депутатским корпусом было делом непростым и непредсказуемым: прежде всего, по той причине, что и Дума не представляла собой монолит. Казалось бы, это естественно. Представительное учреждение – это всегда театр политических страстей, пространство для конфликта, для столкновения противоположных взглядов. Так было и в Третьей Думе. Но это была часть проблемы. Важнее то, что каждая отдельно взятая фракция представляла собой объединение очень непохожих друг на друга людей, зачастую далеких друг от друга по взглядам.
Это побуждает поставить вопрос о феномене «Союза 17 октября» как политической партии. Современный читатель ждет от нее общей программы, общего руководства, солидарных решений. Перед ним как будто бы полк солдат, готовых вступить в бой по решению командования. Такое объединение было бы проще понять и исследовать. Однако герои, творившие историю в прошлом, не обязаны упрощать жизнь историку.
При этом даже октябристов удивляло отсутствие какой-либо дисциплины в их рядах. Как уже отмечалось выше, множество раз принимались резолюции о необходимости солидарного голосования во фракции в случае утверждения соответствующего решения. Частые постановления на сей счет – самое красноречивое свидетельство того, что они не выполнялись. Поразительная «рыхлость» «Союза 17 октября» в огромной мере обуславливалась природой этого объединения. Наличие центробежных сил в партии19 А. И. Гучков впоследствии объяснял тем, что
в нашем внутреннем партийном режиме мы неисправимые республиканцы, даже с некотором наклоном к анархизму. Мы бережно относимся к убеждениям людей, к вопросам о совести, к независимости их личности. Это есть известная психологическая черта, свойственная тем общественным течениям, из которых мы вышли. Поэтому нам с таким трудом дается установить в наших рядах навыки той железной дисциплины, без которой невозможна никакая серьезная политическая работа…
Современники преимущественно причисляли октябристов к правому лагерю. Так делало и правительство. При этом кадеты безусловно относились к левому спектру политических сил. Это позволяет современным исследователям уверенно говорить о непримиримых противоречиях между конституционными демократами и поклонниками Манифеста 17 октября и отказывать одной из этих политических сил в либерализме. Одни не считают либералами кадетов, другие – октябристов. В данном конкретном случае нет смысла подробно останавливаться на этой дискуссии: многое объясняется избранной шкалой координат. Важнее другое: и октябристы (по крайней мере, некоторые из них), и кадеты представляли либерализм, в обоих случаях русский, но разный. В 1905–1906 годах ключевой вопрос, стоявший перед всеми политическими силами, заключался в отношении к революции, которая и так шумела за окном. Могло показаться, что на следующий день она будет греметь и взрываться снарядами. В этих чрезвычайных обстоятельствах кадеты принимали идею революции (конечно, интерпретируя это явление совсем иначе, нежели представители леворадикальных сил). Октябристы были против. Они стали частью большого контрреволюционного блока, представляя его левую часть.
Сам «Союз 17 октября» был коалицией. Более того, он был частью широкой коалиции. Руководство партии – это комета, за которой тянулся огромный хвост. Как уже не раз отмечалось, парадокс заключался в том, что лидеры октябристов принадлежали к левому крылу объединения, а большинство – к правому. Это ставило «Союз 17 октября» в заведомо трудное положение. Любое решение должно было быть результатом торговли и компромиссов или, по крайней мере, непротивления сторон.
Это обстоятельство значимо и по другой причине. На выборах правительство в меру своих ограниченных сил поддерживало не столько партию, сколько среду, которую она представляла. Октябристы не ощущали себя проправительственной партией, но к конструктивному диалогу с премьер-министром были, разумеется, готовы.
Они были сторонниками тесного взаимодействия с правительством П. А. Столыпина, способствуя корректировке важнейших реформ: в области аграрного, финансового законодательства, в сфере народного просвещения. В частности, многие октябристы настаивали на ограничении применения исключительного положения. Многие губернии, уезды,
