они выражали скорее тоску и недоумение» [Поспелов 1905: 450–451]. Он сознательно использует этот мотив, чтобы отмежеваться от традиции изображать волков свирепыми хищниками, которой продолжал придерживаться Чертков, даже когда осуждал охоту и убийства. Глаза затравленной волчицы, описанной Поспеловым, служат не окном, позволяющим увидеть яростную враждебность свирепого зверя, а зеркалом, в котором отражается садизм организаторов этого мероприятия и зрителей, наблюдающих за страданиями волчицы; тем самым создается срез российского общества, призванный заставить читателей задуматься.
В написанном от первого лица рассказе Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Волки» глаза раненого волка изображаются через восприятие не по годам развитой девочки, благодаря чему происходит самый пронзительный, сокровенный и мучительный обмен взглядами между человеком и животным из всех, с которыми мы сталкивались. Первоначально Вера испытывает ужас, после чего в результате всеобъемлющего психического перерождения соотносит себя с раненым волком, а затем – в форме психологической самозащиты – пытается рационально осмыслить его судьбу в разговорах с другими людьми. В финале у читателя нет уверенности насчет ее окончательного отношения к волку, и у нас создается ощущение неопределенности, благодаря чему рассказ Зиновьевой-Аннибал среди всех рассмотренных текстов оказывается наиболее близок нашему современному восприятию.
Филип Армстронг в эссе «Взгляд животных» (2011), обобщая работы Дж. Берджера, Ж. Деррида и других исследователей, дает обзор того, как со временем менялись интерпретации обмена взглядами между человеком и животным. В частности, он рассматривает, каким образом человек воспринимал взгляд волков и других хищников, как реальных, так и фантастических – например, драконов. Исследователь отмечает, что в античных и средневековых источниках глаза ночных хищников, в том числе волков, источают свет, который ассоциируется с огнем или сверхъестественной силой, в силу чего их взгляд способен нанести вред человеку: «Воспринимаемый как луч света, огонь или поток частиц, этот взгляд не просто обладал активной силой сам по себе, но также выступал переносчиком иных физических воздействий: яда, заразы, различных болезней» [Armstrong 2011: 181]. С развитием современной анатомии и биологии ученые доказали, что глаза хищников светятся в темноте по вполне физиологической причине: в них находится tapetum lucidum – отражающий слой, который улучшает ночное зрение животных. Однако более ранние представления по-прежнему сохранялись в народных суевериях и литературе романтизма. Впрочем, к концу XIX – началу XX века писатели изображали взгляд животных совсем по-другому:
В художественных произведениях Уэллса, Киплинга и Конан Дойла мы видим, как свирепый звериный взгляд гаснет под воздействием аналитического рационализма и эволюционной теории, огнестрельного оружия и сопутствующей всему этому идеологии превосходства человека над природой [Ibid.: 188].
В дальнейшем различные научные направления XX века, от психоанализа до лабораторных исследований, придали особое значение силе человеческого наблюдения, тем самым еще больше сгладив угрозу, которая раньше приписывалась взгляду некоторых животных, особенно хищных[121]. Недавно постмодернизм возродил наши опасения, связанные со взглядом животных. Жак Деррида в своих глубоких философских размышлениях, вдохновленных взглядом домашней кошки, старается осмыслить наше нежелание наделять животных субъектностью, связывая его с жестоким и даже садистским обращением, которому мы их часто подвергаем[122]. Армстронг приходит к выводу, что в целом эта последовательность мнений готовит почву «для новой системы теоретических и материальных отношений… [которая] позволит нам учиться у животных, относиться к ним более уважительно, понимать, когда следует привлечь их внимание, а когда – оставить их в покое, когда миролюбиво смотреть на них, а когда со стыдом отвести взгляд» [Ibid.: 193–197][123].
В этой книге основное внимание уделено восприятию волков в России во второй половине XIX века – в эпоху, когда усиливалось влияние новейших научных подходов, но еще не возникла современная экология и, соответственно, не произошло осознание ключевого значения высших хищников для хорошо функционирующих экосистем. Поскольку я всячески приветствую проводимую в настоящее время реинтродукцию и интеграцию волков в экосистеме Большого Йеллоустоуна, а также в других экосистемах, мне было трудно свыкнуться с отношением к популяции волков, существовавшим в России в XIX веке, а также понять тех немногих западных авторов, которые в начале XXI века транслируют чрезвычайно негативную точку зрения на волков[124]. Однако несколько лет назад, наблюдая в телеобъектив за «стаей друидов» в Йеллоустоуне, я также был вынужден признать, что доступная нам возможность смотреть на волков с расстояния имеет мало общего с непосредственным и зачастую жестоким взаимодействием человека и волка, имевшим место в России в XIX веке. В отличие от Северной Америки – как в прошлом, так и в настоящем, – в императорской России волки регулярно насмерть загрызали людей, что оказало существенное воздействие на русскую культуру вплоть до сегодняшнего дня[125].
Рассмотрев различные человеческие интерпретации взгляда животных, Армстронг подтвердил ключевую истину: взгляды, которыми мы обмениваемся с представителями других видов, вбирают в себя основополагающие аспекты нашей собственной идентичности и нашего понимания бытия вокруг нас. В своей книге я выдвинул на первый план те моменты, когда русские люди смотрели в глаза волкам и видели или дикого «чужака», или, реже, отражение или преломление самих себя, однако «дикий взгляд», вынесенный в заглавие, может быть прочитан вполне однозначно. В России XIX века способы интерпретации человеком взгляда грозного хищника выступали ключевыми символами и маркерами того, что значит быть русским. Модели, в соответствии с которыми русские воспринимали, изображали, третировали и преследовали волков, непосредственно соотносятся с развитием русского национального самоощущения, а также с общественным расслоением в Российской империи и осознанием собственной «инаковости» по отношению к Западной Европе. Иными словами, отношение русских людей к волкам в следовавшие друг за другом периоды имперской эпохи, по мере изменений в русской природе, обществе и культуре, связано с их сокровенными представлениями (и опасениями) о самих себе. У специалистов наподобие Туркина и Сабанеева, охотников, защитников животных и многих других отношение к русскому «волчьему вопросу» переплеталось с заботами о судьбе страны после отмены крепостного права, причем в такой степени, что по мере знакомства с доступными историческими материалами мое удивление возрастало все больше и больше. Чувство неполноценности и отсталости, стыда за свою страну, столь отчетливо проявившееся в монографии Сабанеева о волках и работах Туркина по охотничьему законодательству, красноречиво свидетельствует о процессах, благодаря которым животные получали возможность стать неотъемлемой частью культурного самоопределения, осмысления и представления. Неудивительно, что у таких писателей, как Толстой, Чехов, Зиновьева-Аннибал и другие, к которым я обращался, волки выступают в качестве центральных элементов литературного повествования, символических фокусов для выражения фундаментальных истин о Российской империи и ее народе.
Если «волчий вопрос» служил символом русской отсталости, общественной неустроенности, культурных пробелов и недостаточной поддержки граждан со стороны правительства, то волки в Российской империи также представляли собой источник для укрепления национальной идентичности и даже гордости. Архетипический русский псовый охотник, способный голыми руками сострунить матерого волка, не имел бы возможности проявить свою удаль, если бы не постоянное присутствие грозного врага. После отмены крепостного права русские ружейные охотники считали ценнейшим опытом именно охоту на волков. Сами борзые собаки, чьи качества и даже клички были неразрывно связаны с их свирепой добычей, в глазах ценителей выступали центральным символом русской культуры.
Но опять-таки, этот источник гордости для одних служил эмблемой русской жестокости для других. Хотя мы встречались с многочисленными описаниями мучений, которые причиняли волкам борзые, один из самых известных литературных эпизодов, связанных с русскими борзыми, появляется в романе, не имеющем особого отношения ни к волкам, ни к охоте. Все, кто читал Ф. М. Достоевского, помнят, как Иван Карамазов рассказывает своему идеалистически настроенному младшему брату Алеше историю, которую считает «характерной» для старой России начала XIX века. Эта история, по словам Ивана вычитанная в одном из журналов, где печатались
