и я не могла ее винить. Плевать. Даже если он изобьет меня за мои слова. От меня будто ничего уже не осталось. Это станет закономерным дополнением к тому, что уже морально сделал его отец. Все перестало иметь значение.
Рэй приближался, и с каждым шагом я плотнее и плотнее вжималась в колонну. Но спасения не было. Он — мой муж, мой господин, мой хозяин. Он волен сделать то, что пожелает. Он подошел совсем близко, обхватил меня за талию и прижал к себе, крепко удерживая обеими руками, будто я отчаянно сопротивлялась. Но у меня не было сил. Я безвольно опустила голову ему на грудь, слушая, как бегло колотится под вышитым жилетом.
Мы просто молча стояли, и я не понимала, что это значит. Казалось, прошла целая вечность. Я чувствовала себя больной, разбитой тряпичной куклой, будто во мне разом переломали все кости. Рэй коснулся кончиками пальцев моей мокрой щеки, тронул шею. Я почувствовала теплые губы на виске.
Я напряглась всем телом, осознавая, что сейчас этого просто не вынесу. Я понимала, что мои слова ничего не изменят, но, все же, подняла глаза:
— Пожалуйста, только не сейчас.
Он замер на мгновение, и я внутренне сжалась. Его руки ослабли, губы вновь коснулись виска:
— Я не трону тебя, если ты не хочешь. Ни сейчас, ни потом.
44
Конечно, Брастин ничего не знал. И это был тот случай, когда его честность оказалась достойной проклятий. Глупо верить в кристальность управляющих, каждый греб под себя, но лигура я будто украл. Он много лет занимался моими делами, но достойную должность получил только теперь, когда я вступил в имущественные права. Он знал все и всегда, но просматривать покои моей жены категорически запрещалось. И он не преступит этот запрет, несмотря на то, что любой высокородный дом изрыт тайными ходами, как термитник. И я не предвидел… Даже не предполагал, что отец сочтет возможным спуститься до моей безродной жены.
Брастин сообщил мне сразу, как только отцовский корвет причалил на парковке. Но я опоздал, и уже не понимал, плохо это или хорошо… Успел увидеть на подлете, как его судно вырулило на магистраль и набирало скорость.
Я сидел в кресле в кабинете управляющего, глотал горанский спирт, разбавленный сиоловой водой. На Брастине не было лица. Он побледнел, будто темные щеки вымазали тонкими белилами. Он тоже потянулся к бокалу, хотя выпивал крайне редко. Предпочитал курить дарну, несмотря на вонь. И сейчас в его кабинете стоял тонкий сладковатый душок. Впрочем, его дело…
Он все еще пытался извиняться:
— Я не имел никакой возможности не впустить его сиятельство…
Я лишь кивнул, признавая правоту его слов:
— Я не виню тебя. Но если это повторится, я хочу, чтобы ты слышал каждое слово и видел каждый жест. Ты понял меня?
Брастин кивнул в ответ, прикрывая темные глаза.
— В каком настроении он уходил?
— В чрезмерно благодушном, ваша светлость. Я бы даже сказал, в благостном.
Я постучал ногтем по широкому бокалу, слушая стеклянный звон, тонкий и острый, как кончик иглы:
— Мой отец — опасный человек, Брастин. Я хочу, чтобы ты всегда это помнил.
Тот снова кивал. Весь наш разговор превращался в обмен кивками. Мы хорошо понимали друг друга, но сейчас это приносило не много удовлетворения.
Я отставил разбавленное пойло и налил в другой бокал чистый спирт. Брастин было дернулся, чтобы помочь, но я остановил его жестом:
— Не беспокойся… Я сам. — Я отхлебнул и поморщился, когда ядреные пары ударили в нос. — Вели приготовить мои покои — я останусь здесь на ночь.
— Они всегда готовы, ваша светлость.
— Хорошо. Но ничего не сообщай моей жене. Ей не нужно об этом знать. Что сказал медик?
— Что госпоже необходим отдых и покой. Он дал ей кристаллы зельта, чтобы она уснула.
Я допил одним махом, поднялся:
— Полагаю, он знает, что делает… Размести моих рабов в тотусе. И вели подать обед. И не беспокой меня без нужды, Брастин.
Он поклонился:
— Конечно, ваша светлость.
Я вышел и направился привычным путем в покои на северной половине.
Этот дом когда-то был частью приданного моей матери — самый маленький из семейных домов. Потому достался мне. Юний, женившись, получил исполинский старый дворец у Красного моста. Астий и Ферт — не многим уступающие дома в пределе Четырех лун. Меня никогда это не задевало. В этой иерархии я тоже видел лишь свою свободу. Как оказалось, обольщался, пока все это время отец нежно и любя затягивал удавку на моей шее. Он весь был в этом жесте. И на месте моей жены могла оказаться любая другая девка. Но другую я уже не представлял. Другая не нужна.
Моя жена молчала. Лишь плакала, не переставая, и мотала головой. И на все твердила, что мой отец всего лишь проявил участие, почтив ее вниманием. Она лгала. Знала, что я это прекрасно понимаю, но все равно лгала. А ее глаза на покрасневшем лице стали нестерпимо-зелеными, кристально чистыми. Такой цвет загорается, когда утренний луч бьет в молодой лист бондисана, делая его золотистым и полупрозрачным, как витражное стекло. Кончилось тем, что она едва не дошла до обморока. Словно я своим присутствием выцеживал ее кровь. Немудрено, если она почитает меня за чудовище…
Появись я раньше, может, смог бы услышать о том, что именно здесь произошло, что наговорил ей отец. Я хотел сразу войти, но увидел Сейю в дверную щель, сидящей на полу. Она говорила своей рабыне, что я ненавижу ее. Что кругом чудовища — и я одно из них. Но дело даже не в словах. Я бы не простил подобное, услышь это иначе. В ту минуты она была настоящей настолько, что я ужаснулся. Я будто чувствовал, как трепещет сердце в ее груди, как бьются вены на висках, как опаляет дыхание. Чувствовал ее бессилие. Красивая и живая до такой крайности, что пробирало даже не пустое желание обладать ею, а просто смотреть, ловить малейшее движение. Находиться рядом. Я вспомнил Ирию — и свело челюсть от гадкого чувства, будто я пожевал лоскут от ее платья. Я пытался сравнить несравнимое.
Я стоял на террасе в своих покоях, смотрел на сгущающиеся над садом сумерки. Писк стационарного галавизора отвлек меня от размышлений. Вероятно, Брастин… Я прогрузил изображение, но увидел сотканную из голубых
