г.
Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама тоже еле ходит – я уж себе даже представить того не могу, как она ходит, теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида – вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место, мешает и «притворяется» больным и бессильным.
Но я ведь не симулирую свое бессилие. Нет! Это не притворство, силы… из меня уходят, уходят, плывут… А время тянется, тянется, и длинно, долго!
О господи, что со мной происходит?
И сейчас я, я, я…
После этого отключилось сознание…
Ретроспектива
Дневниковые записи Юры Рябинкина – это трагедия, поданная подростком искренне, в наичистейшем виде. Читая его строчки, написанные в зависимости от настроения и обстановки ученическим пером, не можешь остановиться и передохнуть. Ум напряжен. Они пробирают, как говорится, до нутра, теребят душу, заставляют учащенно биться сердце.
Он создает психологическое полотно человеческих отношений в обстановке неожиданно нагрянувшей войны с ее традиционными жестокостями, голодом, холодом, кровью, ранениями и смертями. Юра голодает со всеми, но не позволяет себе опуститься до воровства чужих продуктов и имущества, хотя ему и советуют этим заняться взрослые в обстановке всеобщего хаоса, неразберихи и войны. Но у него нога на тормозе, несмотря на то, что привычная мораль у некоторых его сверстников, и не только одногодок, подвергалась разрушениям. Он не решается сломать в себе стержень порядочности – украсть малек продуктов у сыто живущих соседей коммунальной квартиры. Хотя поводов сломаться было вдоволь. Вместе с тем признается и переживает за некоторые эгоистичные поступки.
9—10 ноября 1941 года Юрий с глубокой откровенностью пишет об обстановке в семье:
«Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре – ругань, крик или истерика, что‐то в этом роде. Причина… Причин много – и голод, и вечный страх перед обстрелом и бомбежкой. В нашей семье – всего‐то 3 человека – постоянный раздор, крупные ссоры…
Мама что‐то делит, Ира и я зорко следим – точно ли… Просто как‐то не по себе, когда пишешь такие слова».
И вот страшное откровение последней его записи в дневнике от 15 декабря 1941 года:
«Ну, вот и все…
Я потерял свою честность, веру в нее, я постиг свой удел. Два дня тому назад я был послан за конфетами. Мало того, что я вместо конфет купил какао с сахаром (расчет на то, что Ира его есть не станет и увеличится моя доля), я еще половину «всего» – каких‐то 600 г. полагалось нам на всю декаду – присвоил, выдумал рассказ, как у меня три пачки какао выхватили из рук, разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки какао я себе не брал…
А затем, смотря зачерствелым сердцем на мамины слезы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао. Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов 25 и также укромно съел. Сейчас в столовой я съел тарелку супа с крабами, биточки с гарниром и полторы порции киселя, домой маме и Ире принес только полторы порции киселя и из них еще часть взял себе дома».
Юра самокритичен. Он еще жив, откровенен, наверное потому, что в сознании его еще пульсирует мораль. Он переживает. Но в нем постепенно от голода и холода появляется животное начало – прежде всего, я думаю инстинктом, как зверь. Я вижу пищу – я ее добываю. Она для меня – жертва.
Перед словами «И сейчас я, я, я…» Юры сестра Ирина много лет спустя вспоминала:
«И вот, помню, мама уже принесла теплую одежду: стеганые штаны, стеганую фуфайку для Юры, кроме того давали типа летного шлема стеганые шапки, принесла две шапки – для себя и для него. Я помню, облаченная во все это, мама помогла ему встать… мне и в голову не приходило… Я и не смотрела… Вот он встал. Мы жили тогда на кухне. Кухня была большая – плита с медными перильцами и сбоку в таком «кулечке» стеклянном вода, которая при топке плиты согревалась.
А рядом был большой сундук, у которого крышка поднималась, образуя деревянную спинку. Я больше таких не видела. Туда все можно было класть…»
В ночь с 8 на 9 января Антонина Рябинкина с дочерью отправились в эвакуацию. Юре пришлось остаться: от голода и слабости он не мог уже ни ходить, ни стоять. Антонина и Ира прибыли в Вологду 26 января. В тот же день мать Юры и Иры умерла прямо на вокзале от истощения.
Мать, как вспоминала Ирина, всю дорогу казнила себя словами: «Юрка, там Юрка остался!»
Ирину отправили в детский приемник, а позднее в детский дом в деревне Никитская, откуда после окончания войны ее забрала родная тетя.
Судьба Юры так и осталась неизвестной. Выжить в той обстановке он не мог…
Ирина Ивановна стала учительницей, проработав на педагогической ниве 45 лет.
Когда писалась эта глава, с ней ознакомилась дочь автора Наталья. После прочтения она высказалась примерно так: как невыносимо страшно читать дневники, воспоминания блокадников. Мы никогда не голодали, потому что жили в тепличных условиях. Мы и представить не можем сегодня, что пережили тогда люди, как выжили дети. Горе холодное и голодное было не только в блокадном Ленинграде, но у них был действительно ад. Судьба подростков в Северной Пальмире была одной из наиболее трагичных.
Все дети, искалеченные войной, тяжело отходили.
Как сказал поэт Глеб Еремеев:
Я из детства ушел не как все,
А шагнул через пламя взрыва…
В молодом серебристом овсе
Мина мягкую землю взрыла.
Вновь засеяли землю весной,
От дождей оплыла воронка…
Трудно вырасти из ребенка,
Искалеченного войной.
Многие дети сороковых–роковых, искалеченные войной, уходили из детства не как все – по‐особому, через радость тишины и спокойствия. Главное, уже были не сухари и конина, а хлеб с граммовыми довесками, хотя и по талонам. Война закалила их в особом горниле всеохватной нужды. Автору до щемящей боли близки эти стихотворные строки. Помнятся, помнятся
