class="cite">
30 июня 1941 г.
…Пошел в фонд. Там другая новость – меня, наверное, в армию не возьмут: мал, да еще плеврит; из‐за того, что плохо себя чувствую, дает о себе знать плеврит, освободят, наверное, от работы во Дворце и пошлют в лагерь.
1–18 июля 1941 г.
Ходил с Додей в кино, смотрел «Боксеры»
22 октября 1941 г.
Все утро проторчал в очереди за пивом. С трудом пополам достал 2 бутылки, отморозил ноги. Потом три талона на крупу. Вечером дежурил в школе. Тревог не было. Таганрог взят немцами.
Зачитался романом А. Дюма «Графиня Монсоро». Увлекательная вещь. Мама две бутылки выменяла на 400 гр. хлеба. Меня опять в очередь за пивом посылают.
29 октября 1941 г.
Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у мня начинает пухнуть лицо. А все от недоеданий…
Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба. Сейчас я должен был прочесть снова рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Прекрасная вещь для моего сегодняшнего настроения, как нельзя более лучшая. Говорят, что на ноябрьских карточках все нормы прежние. Даже хлеба не прибавили. Мама мне сказала, что если даже немцы будут отбиты, нормы будут прежние.
Да, немцы, наверное, объявят беспрерывную бомбежку 7 и 8 ноября. А перед тем вновь измучают население артиллеристскими набегами да бомбежкой. Готовят нам на праздник сюрприз.
Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки…
1 ноября 1941 г.
Сегодня, 1‐го, меня встретил неприятный конфуз, меня не пустили в столовую треста до 2‐х часов. А в 2 часа в столовке уже кончилось картофельное пюре, и мне пришлось довольствоваться двумя тарелками чечевичной похлебки…
5 ноября 1941 г.
…На что надеется сейчас Гитлер? На создание своей империи, самый замысел которой будет проклят человечеством. И вот из‐за какой‐то кучки авантюристов гибнут миллионы и миллионы людей! Людей!..
6 и 7 ноября 1941 г.
Занятия в школе продолжаются… Сидим за партами в шубах, многие ребята совершенно уроки не учат… Мама заболела. И не на шутку, раз сама признается в своей болезни. Насморк, кашель с рвотой, с хрипом, жар, головная боль…
Я тоже, наверное, заболел. Тоже жар, головная боль, насморк… Вчера поднял корзину с сором, вынес во двор и еле обратно на свой 2 этаж взобрался. Устал так, словно 2 пуда волок целых полчаса, как кажется, сел и еле отдышался. Сейчас тревога. Зенитки бьют вовсю…
9 и 10 ноября 1941 г.
Засыпая, каждый день вижу во сне хлеб, масло, пироги, картошку… Стал я вялый, слабый, – пишу, а рука дрожит, иду, а в коленках такая слабость, кажется – шаг ступишь, а больше не сможешь и упадешь…
26 ноября 1941 г.
…Меня сегодня мать Штакельберга назвала дураком, что я не ворую у И‐вых. «Я бы, – говорит, – и не посмотрела». Вместо растительного масла дают повидло. Очереди. Эх, достать бы где кокосового жиру. Где‐нибудь…
Мама написала заявление на предоставление ей места в самолете для вылета из Ленинграда…
28 ноября 1941 г.
Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадностью смотрел, как мама делит кусочек конфетки с Ирой, поднимаю ругань из‐за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал?..
Больше не могу писать – застыла рука.
30 ноября 1941 г.
У мамы настроение явно эвакуационное. Вчера она много толковала об эвакуации с Анфисой Николаевной. Та ей дала, вернее, пообещала дать адрес своих родителей, живущих у Златоуста. Хоть это и не хлебный район, но голод там, вероятно, все же не такой, как здесь…
Анфиса Николаевна дает нам каждый день штук восемь сухарей, сегодня дала кусок конины и бутылку растительного масла.
1 декабря 1941 г.
Наступил новый месяц. Настала новая декада. Пишу утром. Сегодня был в школе в 8 ч. утра. Мне сказали, что с сегодняшнего дня занятия в школах начинаются с 10 часов… Я пошел домой. Зашел в столовку треста. Там горячий чай с шоколадной конфеткой. На конфетку отрезают 10 г кондитерских изделий. Пошел домой. В половине десятого хотел идти в школу, но дали тревогу. Сейчас, когда я это пишу, тревога продолжается, 10 часов уже, наверное, было…
Дома масло мама запрятала, я его поискал и не нашел, а сырую конину есть не могу. Если тревога продолжится еще часа 2, в школу не пойду. Какой смысл? А впрочем, следовало бы. Захвачу с собой лишь часть учебников…
Итак, за истекший месяц можно сказать, что этот месяц страданий и слез, семейных ссор и голода… Я ни разу не наелся досыта… Не прошло ни одного дня без того, чтобы не было бомбежки и артиллерийских обстрелов, не было ни одного дня, не омраченного, кроме голода, страхом за свою и мамину с Ириной жизнь…
2 декабря 1941 г.
…А насчет эвакуации опять все заглохло…
3 декабря 1941 г.
Заболела мама. Сегодня она не вышла и на работу. Температура, ломит кости, тяжесть в ногах… Не водянка ли? И так тяжело, а… Больше ничего не могу писать. Такое упадочное настроение. Сижу в кухне, трещат дрова в печке, на сундуке рядом лежит больная мать… Боже мой!
15 декабря 1941 г.
Каждый прожитый мною здесь день приближает меня к самоубийству. Действительно, выхода нет. Голод. Страшный голод. Опять замолкло все об эвакуации. Становится тяжко жить. Жить, не зная для чего, жить, влачить свою жизнь в холоде и голоде. Морозы до 25–30 (градусов – Прим. Авт.) пробирают в 10 минут и валенки. Не могу… Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что такое сейчас даже хлебная крошка.
6 января 1942
