а на идее общего происхождения, определявшего особенности языка, культуры и бытовых привычек. Важнейшим показателем завершения процесса формирования единой древнекитайской этнической общности было также появление понятия «варвары». «Хуася» и «варвары» в представлениях древних китайцев составляли две неравноценные половины человечества: первые были настоящими людьми, вторые — имели скорее лишь облик человека, но в сущности это были «шакалы и волки»[418].
Важным внешним стимулом, способствовавшим оформлению единого этнического самосознания «хуася», явилось вторжение в VII в. до н. э. на Среднекитайскую равнину кочевых племен ди. В течение нескольких десятков лет иноплеменники были хозяевами положения на территории, находившейся в самом центре древнекитайских царств в непосредственной близости от столицы чжоуского вана[419].
Важно подчеркнуть, что согласно представлениям древних китайцев, принадлежность к их этнической общности не зависела от политической конъюнктуры. Даже население царства, выступившего вместе с «варварами» против чжоуского Сына Неба, не переставало от этого быть «хуася», как не становились древними китайцами и «варвары», вступившие в политический союз с ваном.
Древнейшим памятником, зафиксировавшим противопоставление понятий «хуася» и «варвары», является надпись на ритуальном сосуде VI в. до н. э., сделанная правителем царства Цинь: «Мой достославный предок получил повеление Неба и обосновался на землях Юя (первого правителя древней династии Ся. — М.К.). Двенадцать гунов… почтительно следовали небесному приказу и, оберегая Цинь, заставили служить себе и „[хуа]ся“ и „варваров“…»[420] Совсем недавно была обнаружена другая надпись одного из правителей того же царства, относящаяся к началу VII в. до н. э. и содержащая утверждение о том, что его предки «следовали велению Неба и подчиняли себе варварские племена»[421].
Таким образом, политическая и этническая ситуации, сложившиеся в древнекитайском обществе к концу первой половины I тысячелетия до н. э., не только не совпадали между собой, но и прямо противоречили друг другу. Возникшая к этому времени этническая общность древних китайцев включала в себя население нескольких самостоятельных государств. Этнические границы не совпадали с политическими и существовали вопреки им. Складывание древнекитайского этноса происходило в условиях, когда никаких постоянных и сколько-нибудь прочных политических связей между отдельными царствами Древнего Китая не существовало.
V–III вв. до н. э. были периодом консолидации общности «хуася». Одним из проявлений этого процесса были сдвиги в самом характере этнического самосознания древних китайцев. Если первоначально ведущее положение занимал такой компонент этого самосознания, как представление об общности происхождения, то постепенно на первый план выдвигается единство культуры как важнейший показатель принадлежности к древнекитайскому этносу. Подобная трансформация внутренней структуры этнического самосознания приводит к тому, что казавшаяся ранее непреодолимой грань между «хуася» и «варварами» становится теперь весьма подвижной. Раз в соответствии с этой трансформацией самосознания принадлежность к этносу определяется не врожденным (происхождение), а благоприобретенным (особенности языка и культуры), значит при определенных условиях человек может изменить свою этническую принадлежность. Правда, с точки зрения одного из крупнейших конфуцианских мыслителей IV в. до н. э. Мэнцзы, подобное изменение может быть только однонаправленным: «Я слышал, что [хуа]ся изменяли варваров, но чтобы [хуа]ся изменялись под воздействием варваров, такого мне слышать не приходилось»[422]. Более объективно подходил к этой проблеме другой конфуцианец, деятель первой половины III в. до н. э. Сюньцзы. «Человек живет среди чусцев, — утверждал этот философ, — и ведет себя по-чуски, живет среди юэ и ведет себя по-юэски, живет на землях [хуа]ся и ведет себя так, как ведут себя люди [хуа]ся»[423]. Поэтому «все новорожденные кричат одинаково…, но когда вырастают, следуют разным обычаям. Это — результат внешнего воздействия»[424].
Выдвижение на первый план того компонента этнического самосознания древних китайцев, который был связан с оценкой роли культуры в формировании этноса, стало «теоретическим» основанием для объяснения того факта, что этническая территория древних китайцев в это время значительно расширилась.
Ликвидация в конце VI в. до н. э. политического объединения кочевников-ди и их последующая ассимиляция в древнекитайской этнической среде создали предпосылки для восстановления этноцентрической картины окружающего мира. Противопоставление «хуася» и «варваров» в VII–VI вв. до н. э. не связывалось с представлением о том, что этническая территория древних китайцев находится в центре Поднебесной, но по мере ассимиляции ди возникает понятие «Срединные государства» древних китайцев. При этом такие окраинные древнекитайские царства, как Цинь, Чу, Янь, которые первоначально не считались населенными «хуася», все более и более втягиваются в сферу распространения древнекитайской культуры, и их отличие от «Срединных царств» постепенно перестает осознаваться. В течение длительного времени двойственным в этом отношении было положение царства Цинь. Сыма Цянь прямо говорит о том, что это государство «было то в числе Срединных царств, то среди варваров»[425]. Он приводит слова деятеля III в. до н. э., утверждавшего: «У [людей] Цинь сердца тигров и волков, они жадны, жестоки, стремятся к выгоде, на них нельзя полагаться… Ради выгоды они готовы предать родных братьев и в этом подобны диким зверям»[426]. К жителям царства Цинь, таким образом, прилагается характеристика, обычная при описании «варваров». Между тем, как мы могли уже видеть из приводившихся надписей, сами правители царства Цинь считали себя настоящими «хуася», призванными подчинять себе «варваров».
Со второй половины I тысячелетия до н. э. начинает прослеживаться определенная закономерность в соотношении политических и этнических общностей населения Средкекитайской равнины и сопредельных районов, выражавшаяся в тенденции к совмещению границ этих общностей. Консолидация древнекитайского этноса становится одной из важнейших предпосылок объединения Срединных царств. В трактате Сюньцзы, например, неоднократно встречается утверждение, что «[люди, живущие] меж четырех морей, подобны одной семье»[427]. Мэнцзы, выступая против междоусобных войн, причинявших бедствия Срединным царствам, был убежден, что «умиротворение — в единстве»[428]. Стремление уничтожить территориальные перегородки между отдельными частями единого этноса начинает особенно настойчиво проявляться в III в. до н. э. Тенденция к фактическому совмещению этнических и политических границ была реализована в конце III в. до н. э., когда в 221 г. до н. э. была создана единая империя Цинь. Во многом сходные процессы происходили примерно в то же время в Древней Греции.
Хотя в сознании древних эллинов сохранилось представление о былом политическом единстве, выражением которого был в свое время совместный поход против Трои, сегодня нам очень мало известно о том, каковы были формы этого единства. Как бы то ни было, к VI–V вв. до н. э. никакого сколько-нибудь прочного и постоянного политического объединения Эллады не существовало. Возникновение союзов, в которые входили различные полисы, прежде всего, в период греко-персидских войн, не означало преодоления государственной раздробленности страны. Как и в Древнем Китае, формирование этнической общности эллинов и общеэллинского этнического самосознания происходило в обстановке, когда государственная общность — полис представлял собой единицу более низкого уровня, чем складывающийся этнос.
Кратковременное
