Книга Мой друг по несчастью - Артём Римский

– Ты чего? – спросила Червоточина, но сама не обернулась.

– Ничего, – ответил я, чтобы не нагнетать тревогу, хоть и не думал, что ее может напугать незнакомец на мосту.

– За нами кто-то следит? – спросила она.

– Нет. Показалось.

Я еще раз коротко обернулся, и мост в самом деле уже был абсолютно пуст. Может, успел спрятаться за сосной? Не мог же он мне померещиться.

– Эй, крутые парни не оборачиваются, – упрекнула она и, многозначительно приподняв брови, усмехнулась мне в лицо.

– Учту, – ответил я. – Но Зануде сложновато вот так сразу стать крутым парнем.

Разговор у нас откровенно не клеился, пока мы пробирались по вечернему и оживленному Старому городу к ее любимому винному магазину. Это был и не разговор, а какие-то обрывки фраз. Мне казалось, что Червоточина имеет что-то на уме, какая-то мысль словно не покидала ее и именно от нее она старалась скрыться в моем обществе. Я же не знал, как толком вести себя с ней, потому что столь откровенное озвучивание ее планов в моем отношении, признаюсь, ввело меня в ступор. Немного не так я все это представлял. Что теперь должно было произойти? Мы возьмем вина, придем к ней или ко мне, выпьем и переспим? Вроде бы о большем и мечтать нельзя было, но я все-таки мечтал. Мечтал о том, что смогу понравиться этой девушке как личность, хоть и понимал, что симпатии психопатки могут мне горько аукнуться.

Когда мы зашли в тот самый магазин – тесный и с низким потолком, – на перекрестке двух извилистых улочек, я так и застыл на пороге, увидев за прилавком мужчину, с картонной коробкой на голове, которая полностью скрывала его лицо.

– Привет, Картон, – поздоровалась Червоточина.

– Госпожа Червоточина? – глухо прозвучал голос из-под коробки.

– Да, это я. Как дела? Надеюсь, все хорошо?

– Если бы… все как обычно, одни убытки, – ответил странный хозяин магазина, повернувшись на голос Червоточины и скрестив руки на груди. – Сами понимаете, не у всех покупателей есть совесть.

– Может быть, может быть, – ответила Червоточина, рассматривая винные бутылки на витринах.

– Почему он в коробке? – смеющимся шепотом спросил я, за что получил удар локтем в бок.

Я, тем не менее, не мог сдержать смеха, которым мне пришлось давиться, глядя на этого долговязого и худощавого человека, одетого в светлые джинсы и клетчатую красную рубашку поверх черной футболки. И с коробкой на голове. Да, за последние дни я привык наблюдать неординарных личностей, но до этого момента они меня, по большей части либо удивляли, либо шокировали. Но Картон, как назвала его Червоточина, стал первым, кто меня от души повеселил.

– Каберне Совиньон есть у тебя, Картонка?

Смех предательски прорвался, когда я услышал уменьшительно-ласкательное обращение, и хоть я тут же сделал над собой усилие и подавил его приступ, все же Картонка успел вздрогнуть всем своим длинным телом и повернулся в мою сторону. Корчась от желания хохотать, я поймал на себе испепеляющий взгляд Червоточины, но ничего не мог поделать с собой.

– Должен быть, точно помню, – задетый моим смехом немного сконфуженно ответил Картон. – Посмотрите внимательнее.

Червоточина принялась еще пристальнее изучать стеллажи с вином, и я заметил, что на стеллажах этих царит хаос. Бутылки стояли в совершенном беспорядке: красные вина вперемешку с белыми, там бутылка игристого вина, тут же коньяк, одна и та же марка на разных стеллажах, все как-то косо и криво, без соблюдения пропорций, где-то с пробелами, а где-то с кучным нагромождением. И самое главное: ни на одной бутылке не было ценника.

– Вчера вот на триста франков в минус отработал, представляете? – сказал тем временем Картон. – Толком объяснить никто ничего не может, а я виноват.

– Сожалею, – ответила Червоточина, и мне даже стало как-то совестно за свой смех, когда человек терпел такие убытки. – Вот, нашла! – воскликнула она.

– Я же говорю, что должно быть. Где именно?

– Крайний стеллаж, предпоследняя сверху полка.

– Здесь? – спросил Картон, указывая рукой на полку, где как раз скучилось около двадцати бутылок разных вин.

– Ага, – подтвердила Червоточина и стала как-то нервно жестикулировать, словно своими руками желая направить руки Картона. – Четвертая слева.

– Так, – протянул Картон, и принялся ощупывать бутылки. – Вот эта? – он, однако, промахнулся мимо четвертой бутылки, и коснулся пятой.

– Нет-нет, Картонка, это Мерло. Вернись немного назад, Каберне чуть утоплено в глубине полки.

– Понял. Вот это? – вновь он схватил не ту бутылку, на этот раз третью слева.

– Картонка, это третья, – ласково-молящим голосом протянула Червоточина и даже встала на цыпочки от волнения. – Это коньяк.

– Черт возьми, – выругался Картонка. – Так, давайте сначала. Вот первая, так? Вот вторая, дальше коньяк.

– Все верно. А теперь руку чуть глубже внутрь. Да-да, вот так, – подсказывала Червоточина, пока я наблюдал эту сцену, продолжая получать от нее истинное удовольствие.

– Так, понял. Вот оно, да? – спросил он, ухватив за горлышко нужную бутылку.

– Да, оно, – словно с облегчением подтвердила Червоточина.

– Вот и отлично! – весело сказал Картон и, сделав резкое движение, задел рукой соседнюю бутылку Мерло, которая через мгновение вдребезги разбилась об пол.

– Ой! – вскрикнула Червоточина, и я заметил на ее лице испуг, хотя мне казалось, что этого выражения на ее лице не может быть в принципе.

– Черт возьми! – вскричал Картон и, всплеснув руками, едва не разбил об прилавок и наше Каберне. – Опять! Что там разбилось?

– Мерло, – виновато протянула Червоточина.

– Проклятье, – со слезой в голосе простонал Картон и поставил на прилавок бутылку. – Сколько же можно?

– Мне жаль, – участливо сказала Червоточина и достала деньги.

– Я заплачу, – подал голос и я, и подошел ближе.

– Оставь, я сама.

Она положила на прилавок десять франков.

– Сколько там? – спросил Картон.

– Десять франков, – ответила Червоточина.

– Возьмите франк сдачи, – он открыл кассу, в которой беспорядочно лежало несколько купюр разного номинала.

– Не стоит, – ответила Червоточина. – Спасибо тебе.

Я же всеми силами старался не оскорбить горе-продавца своим смехом во второй раз. То есть, расчет тут осуществлялся исключительно на взаимном доверии, и убыток в триста франков в день, при таких условиях, не казался мне катастрофой. Убыток в триста франков, в случае с Картоном, можно было назвать даже прибылью.

– Каберне тоже стоит девять франков, – сказал тем временем Картон с едва уловимой нотой требовательности.

– Ах, прости, – словно спохватилась Червоточина и положила на прилавок еще десять франков. – Вот еще десять. Тоже