телекомпания (на которую, видимо, произвело благоприятное впечатление мое жалкое выступление) снова позвонила мне и осведомилась, не мог бы я поучаствовать еще в одной такой же программе, на сей раз — чтобы поговорить о людях с психическими заболеваниями, убивающих других людей. Я отказался, сославшись на то, что уже запланировал на это время другие дела, но добавил, что знаю специалиста, который отлично им подойдет, — и назвал того самого психиатра, чьи взгляды могли привести к моей смерти (впрочем, должен признаться, что я сообщил телекомпании лишь о его профессии, не вдаваясь в подробности). Хотя мы с ним далеко не во всем сходились во мнении, мы оба не смотрели телевизор, и он почти наверняка поддался бы на те же уговоры, каким до этого уступил я сам.
Как и я, он наивно согласился поучаствовать в программе, только на сей раз сюрприз выглядел противоположным образом. Его тоже посадили посреди зрителей, собранных в студии, и попросили высказать мнение о связи между шизофренией и убийством. Он прочел маленькую лекцию о том, что причины впадать в панику нет, что количество и удельный вес убийств, совершаемых шизофрениками, не увеличились; что для страдающих психическими заболеваниями гораздо выше вероятность стать жертвой насилия, нежели совершить акт насилия самим.
— Благодарю вас, профессор, — сказал ведущий, после чего обратился к сидевшей рядом с психиатром женщине, которая на предыдущей неделе овдовела, так как ее мужа убил шизофреник.
Психиатрическая плесень
Каждый человек — пациент
Есть те, кто считает: людей с психическими расстройствами никогда, ни при каких обстоятельствах не следует лечить против их воли. Такого мнения придерживался, в частности, покойный ныне Томас Сас, американский психиатр венгерско-еврейского происхождения, блистательный полемист и тонкий стилист (последнее хорошо видно в книгах и статьях, написанных им на его третьем языке — английском). Среди его величайших достижений — уморительная статья в журнале The Lancet, который, вообще-то (со времен кончины Томаса Уокли, его первого редактора), не славится легкомыслием и чувством юмора. В этой публикации Сас предложил впредь рассматривать счастье как психическое расстройство, так как оно редко встречается, во многих случаях приводит к принятию неправильных решений и нечасто бывает оправданным объективными условиями, а значит, оно — патологическая иллюзия.
Сас привлекал внимание (на мой взгляд, справедливо) к тому, что психиатрические диагнозы имеют свойство распространяться, подобно плесени, на все аспекты человеческого опыта и переживаний, эмоций и поведения. Всякий человек — пациент, и для всякого его поступка найдется трактовка: иными словами, «всё не просто так».
Более того, как подчеркивал Сас, психические заболевания по большей части не связаны с какой-либо отчетливой физической патологией (такие патологии можно выявить, в частности, при лабораторном анализе), а их истинные причины неизвестны. Иначе говоря, это заболевания лишь в переносном смысле (так он полагал). И в самом деле (рассуждал он), это же всего лишь поведенческие паттерны — зачастую социально неприемлемые или социально невыгодные, но все-таки не болезни. По его мнению, принуждать людей к «лечению» от одного из подобных паттернов — самая настоящая тирания, в принципе ничем не отличающаяся от принуждения, которое применяют тоталитарные режимы. А значит, когда сумасшедший совершает преступное деяние, его следует наказывать в точности так же, как если бы он не был безумен: на самом деле он не болен, он просто дурной человек. Лечение для таких личностей — не что иное, как просто медикализированная полицейщина, к тому же прикрывающаяся личиной филантропии, что еще хуже. Так считал Сас.
Наш с Сасом общий друг Питер Бауэр, специалист по экономике развития (тоже человек с венгерскими корнями), говорил, что всегда хотел услышать, как мы с Сасом об этом дискутируем. Однажды он пригласил нас обоих на обед, когда Сас оказался в Лондоне. В ту пору Сасу было далеко за семьдесят, но он по-прежнему весьма энергично отстаивал свои идеи.
Сас принадлежал к той нечасто встречающейся разновидности людей, которые благодушно относятся к несогласию с ними (вероятно, к тому времени у него уже накопился немалый опыт по этой части), не питая к несогласным никакой враждебности.
Впрочем, я во многом соглашался с ним: мне тоже казалось, что нежелательное или «нежеланное» поведение или эмоции норовят тут же бездумно окрестить болезнью. Но я не мог согласиться с таким тезисом: пока не (если не) будет доказано, что такое поведение является следствием физической патологии, оно ни в коем случае не должно считаться заболеванием.
Мы пока не оказались в положении многомудрого мистера Жабы, который, подобно всем оксфордским юнцам, «знает все, что можно узнать»[35]. Было бы неправдоподобно, если бы поведение, которое прежде объясняли нравственным дефектом, на самом деле оказалось заболеванием, как только обнаружили его физическую причину, хотя до этого оно таковым не считалось.
Отнюдь не исключено, что непринятие четкой дихотомии Саса (или «патология, которую можно продемонстрировать», или «не болезнь», третьего не дано) может вывести нас на скользкую дорожку. Но, если риск попасть на такую дорожку действительно есть, от него нельзя отмахиваться лишь потому, что из-за его существования нам трудно избегать злоупотреблений. Решение — в том, чтобы применять способность к суждению, а не отрицать реальность.
Затем я представил решающий (как мне казалось) довод, основанный на моем личном опыте.
Так уж случилось, что накануне я нес ночное дежурство в тюрьме и меня вызвали к заключенному, который разделся догола и пытался подключить свое тело к электрической розетке. Он бормотал какую-то несуразицу, которую никто не мог понять, и явно пребывал в своем мирке, куда не могли проникнуть никакие наши слова. Кроме того, мне сообщили, что он пытался сожрать лампочку.
Помешательство накатило на него весьма внезапно. Нигде не было зафиксировано, чтобы он проявлял нечто подобное, и до самого этого вечера он вел себя совершенно нормально. Вероятнее всего, он принял какой-то наркотик. Некогда я научился по-турецки спрашивать дорогу, но я так и не освоил язык до такой степени, чтобы понять ответ. Тут было то же самое: я мог задать ему вопрос, но не мог понять его ответ.
А поскольку поведение этого заключенного представляло опасность для него самого, я распорядился, чтобы его «успокоили»: эта процедура подразумевала, что тюремные служащие будут силой удерживать его, пока я буду вкалывать ему транквилизатор.
Сотрудники тюрьмы всё более нервно относились к необходимости проделывать такие вещи — из опасений, что их обвинят в нападении на заключенного. Но я заверил их: так как я сам отдал распоряжение, то (в случае чего) я и понесу ответственность. Они доверяли
